Анна Яковлева. Зачем нам нужен этот Ванька?

Математика в школе нужна, чтобы дети научились считать и вычислять, биология – чтобы знали, как устроена природа, а литература?.. Все эти Ваньки Жуковы со своими «на деревню дедушке», «лишние люди» во времена имейлов и успешных менеджеров – зачем? Не нужны уроки литературы вовсе, вместе с Ваньками и неудачниками.

Такое уже нередко можно услы­шать не только от школьников, но и от их родителей, и даже – в кулуарах – от некоторых чиновников, ведающих школьным образованием. По степени смешения красного с кислым и уровню понимания вопроса это было бы похоже на реплику персонажа романа Джойса «Улисс»: «Свободные финансы, свободная рента, свободная любовь и свободная гражданская церковь в свободном гражданском государстве». Но как-то совсем не смешно, и хочется ответить словами его собеседника: «Свободная лиса в свободном курятнике». Сегодня встретились и слились в страстных объятиях несколько прежде существовавших раздельно массовых настроений: нелюбовь к урокам литературы, поддержка такого нигилизма немалым числом родителей, административный восторг чиновников, охотно сокращающих часы на изучение литературы, и эпоха постмодерна, отвергнувшая все основы привычной нам литературоцентричной культуры.

Дети и взрослые перестали читать – наступила эпоха доминирования визуального. У людей, привыкших вместо книг использовать электронные гаджеты, при восприятии информации задействован другой участок мозга – не тот, что при обычном чтении бумажных страниц. В результате у них не складываются образы, на основе которых происходит логическая интерпретация информации, а формируется нечто совсем другое – неомифологическое сознание.

…Впервые я столкнулась с последствиями школьных экспериментов, когда, вернувшись из Финляндии, в нулевые годы начала вновь преподавать гуманитарные предметы в московских вузах. Литературные цитаты, которые прежде знал каждый советский школьник, вошедшие в народную речь как крылатые выражения, российским студентам, пропущенным через ельцинскую школьную выучку, надо было объяснять, как объясняла я их иностранцам. А таким выражениям несть числа. Это чуть ли не всё грибоедовское «Горе от ума» – кстати, крылатыми стали и многие названия произведений русских писателей, как в случае с лермонтовским «Героем нашего времени», с гоголевскими «Мёртвыми душами», с чеховской «Душечкой», с романом «Что делать?» Чернышевского и т.д. Это множество цитат из басен Крылова – про Ваську, который «слушает да ест», про ларчик, про воз, что «и ныне там», про то, что «зелен виноград» и др. Это пушкинские строки «а счастье было так возможно…», «глаголом жги сердца людей», «дела давно минувших дней…», «есть упоение в бою», «мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь». Лермонтовские – «А он, мятежный, просит бури…», «Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно», гоголевские – «дама приятная во всех отношениях», «есть ещё порох в пороховницах» и пр. Это слова и производные от них из Достоевского («административный восторг», «слезинка ребёнка»), из Чехова («на деревню дедушке», «небо в алмазах»), блоковское – «И снова бой! Покой нам только снится»… Да ведь всего и не перечислишь.

Дети могли не помнить автора или цитируемого произведения, но сами слова и выражения, их смысл и метафорическое значение, даже если это были скрытые цитаты, без кавычек, понимали практически все. Выпускники 90-х, «дети страшных лет России», уже ничего этого не знали и не прочитывали – почти все. Как иностранцы в своей стране. Это ведь даже не «смешенье французского с нижегородским», это просто выпадение из всякого национально-культурного самоопределения.

На протяжении русской истории понятие «словесность» меняло свой объём, однако она преподавалась в школах по крайней мере начиная с XVI столетия. После Октябрьской революции, по окончании радикальных экспериментов с «беспредметным» преподаванием, в 1930-е школа во многом восстанавливает тип гимназического образования. В 1933-м утверждается программа школьного литературного образования, которая в общих чертах просуществовала до 1991-го.

Знаменателен тот факт, что на 1940/1941 учебный год Народным комиссариатом просвещения РСФСР вводится новый учебный план средней школы. Нововведения прежде всего касались увеличения количества часов на изучение русского языка и литературы, которым отводилось 20% всего учебного времени. В воздухе пахло войной. Чувство общности, солидарность, национально-культурная (и политическая) самоидентификация народа как русского, российского, советского укреплялась именно через углуб­лённое изучение русского языка – ведь каждый язык выражает свою особую картину мира – и через общие фольклорные и литературные образы, когда понимают друг друга с полуслова, полуцитаты, полувздоха. Вопреки трудностям быта, идеологическому прессингу и репрессиям достигалась идентичность нации и каждого человека в отдельности – а это естественная, неистребимая, органическая потребность людей, которая оказалась особенно востребованной во время войны.

В конце 1980-х программа по литературе затрещала по швам: вводились одни имена и произведения, изымались другие, потом эта чехарда продолжалась все 90-е годы, длится она и теперь. Что имеем на выходе?

Поколение школьников 90-х и нулевых годов, как правило, не способно грамотно говорить и связно писать. Если они читают, то зачастую не понимают смысла. Учёные называют этот феномен «функциональной неграмотностью»: сетевая (гаджетовая) привычка чтения «по диагонали» не даёт осмыслить контекст того или иного утверждения. По данным обследования школ, в 2003 году лишь 2% учащихся имели высокую степень грамотности: они читали и понимали написанное, критически относились к информации, могли сформулировать выводы. При необходимости «блеснуть» они, обычно не зная текста, находят в Сети отдельную подходящую цитату и представляют её в доказательство своих утверждений, понятия не имея о контексте, в котором может быть и «зарыта собака».

Со своим неомифологическим мышлением, отсутствием развитого навыка к анализу текстов люди не различают бульварное чтиво и литературу. «Преступление и наказание», к примеру, воспринимают как тягомотный детектив, «Анну Каренину» – как глупую мелодраму, «Слово о полку Игореве» – как плохой боевик. Это отсутствие вкуса подкрепляется постмодернистскими изысками. А их аксиомами являются утверждения, что красота и безобразие суть одно и то же; истины нет, а есть равноценные, независимые от компетентности мнения, посему всякое там литературоведение никому не нужно; каждый имеет право вчитывать в текст то, что ему заблагорассудится; любые правила – это насилие и недопустимая репрессия. О каких единстве, солидарности и идентификации может тогда идти речь?

Разоблачительство всего и вся, идефикс 90-х, в школьном изучении литературы привело к тому, что ученикам стало интересно не творчество, а скандальные истории о классиках, слухи и сплетни. Они могут путать Гоголя с Гегелем, об «Анне Карениной» говорят – прикольно, но не помнят автора, Катерина из «Грозы» – дура, про Матёру обычно и слыхом не слыхивали. В сочинениях они пишут: «Онегин, как и все помещики, родился не в роддоме, а на брегах Невы», «Толстой сделал Наташе четверых детей», «И тогда Раскольников вопрошает: «Тварь я ходячая или кто?»

Тихой сапой отменили букву «ё». Меж тем кто-то подсчитал, что эта буква встречается более чем в 12 500 словах, не менее чем в 2500 именах и фамилиях граждан России, бывшего СССР и мира (в транслитерации их по-русски), в тысячах географических названий. И поехало: бытиЁ вместо бытиЕ, свеклА вместо свЁкла, новорОжденный вместо новорождЁнный…

На смену органичной идентификации, которая ныне с полным на то основанием может быть названа важнейшей частью системы национальной безопасности, приходят так называемые воображаемые сообщества, или придуманные традиции. Если разваливается идентификация народа по естественным основаниям, на смену ей приходят искусственные образования: придумывание себе истории дворянского рода или религии «родоверов», солидного стародавнего происхождения организаций (например, в рекламе одного из российских банков говорится, что он существует 150 лет), субкультуры геймеров, никогда не покидающих комнату, или хикки – людей, стремящихся к предельной степени изоляции. Как такие квазисообщества способны заместить национально-культурную идентификацию? Никак. Хотите мира абсолютной подделки и полной атомизации общества – сокращайте учебные часы на изучение русской литературы.

«Есть преступления хуже, чем сжигать книги. Например – не читать их» (Рэй Брэдбери).

Источник slovesnik.lgz.ru