Исказила ли эллинистическая философия христианство

Одним из наиболее распространенных полемических аргументов, который постоянно звучит, и не только в устах свидетелей Иеговы и мессианских евреев, является расхожий тезис, согласно которому, вера первохристианских общин была со временем искажена эллинистической философией. Обычно утверждается, что процесс «острой эллинизации» (термин Адольфа Гарнака) первоначального христианства, которое, безусловно, носило ярко выраженный иудео-христианский характер, начался в первой половине II века н. э. в уже послеапостольский период, когда доминирующее положении в Церкви стали занимать верующие из язычников.

Первым церковным мыслителем, имевший прекрасное философское образование, безусловно, был св. Иустин Философ (100-165 гг. н. э.), который положил начало осмыслению библейского свидетельства и апостольского Предания, особенно в области христологии, в категориях эллинистической философской мысли.

Допустим, что порча первоначального христианства действительно имела место. Также, попробуем согласиться с тем утверждением, что для правильного исповедания аутентичного христианства необходимо думать в категориях семитского образа мышления, который имеет множество существенных отличий от греческого рассудочного дискурса.

Защитники идеи мутации первохристианства видят корень проблемы в философской нагруженности греческого языка, которая и привела к столь печальным последствиям. Однако, если мы согласимся с этим тезисом, то мы неминуемо должно прийти к выводу о невозможности передачи Божественного Откровения на другом языке. Таким образом, здесь отрицается принципиальная универсальность Истины, способной быть выраженной на языках иных культур. И выходит, чтобы стать христианином, необходимо сначала стать иудеем.

Язык – это не просто звуки и правила грамматики. Язык – это целый мир; это - отражение самого образа мышления его носителей. Каждый язык обладает собственной логикой, которая часто выражается в структуре языка и его специфике. Например, греки издревле стремились познать природу и составные части любого предмета или явления. Именно греческие философы ввели понятие «атом» - как мельчайшей части материи. Само слово «материя» изобрел Аристотель в противовес атомарной модели Демокрита. Демокрит утверждал, что все в мире состоит из мельчайших атомов. Аристотель считал, что мир состоит из сплошного вещества. Он назвал это вещество материей. Греки все стремились описать, разобрать, «разложить по полочкам». Семита же, прежде всего, интересует не описание внутренней глубинной структуры, а действие. Не то, как выглядит предмет и из чего он состоит, а то, как он действует. Данное утверждение можно проиллюстрировать на простом примере. Попробуем представить, как грек и еврей будут объяснять, например, аборигену из Новой Гвинеи, что такое стол. Грек скажет: «Стол состоит из четырех ножек, на которых лежит крышка». А еврей уточнит: «За столом можно сидеть и кушать». Еврейское мышление динамично, греческое статично[1].

То есть, проще говоря, невозможно транслировать идеи и понятия из одного языка в другой без их трансформации. Тем более, когда речь идет о вещах нематериальных. Невозможно передать понятие из одной культуры в другую без его адаптации так, чтобы оно было усваиваемо и содержательно. В этой связи вполне уместно вспомнить слова Спаситель: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12:24).

Особое значение здесь приобретает тот факт, что первоначальная Церковь не сделала арамейскую форму благой вести сакральной и нормативной, как это произошло, например, в исламе. И хотя существовало Евангелие от Матфея на арамейском, все четыре Евангелия, которые считались в раннехристианских кругах наиболее авторитетными, это грекоязычные свидетельства апостольских общин I века н. э.. Данный факт противоречит вышеуказанной теории. Ведь если христианство может быть адекватно понято только в иудейском контексте, то, как же его главная весть была изначально передана на языке другой логики? Известно, что евангельские речения звучат более рельефно и понятно при обратном переводе на арамейский язык[2]. Однако первоначальная Церковь не боялась утери или деформации чистого оригинала, когда санкционировало распространение  и рецепцию грекоязычных Евангелий.

В действительности же, первоначальная Церковь шла тем же путем, по которому в еще дохристианские времена пошли древние иудеи, создатели греческой Септуагинты. Именно этот перевод являлся первым шагом в передаче Божественного Откровения в мир эллинистической мысли. Септуагинта, по сути, является интерпретацией Танаха и, во многих аспектах, отражает перенос семитского мышления в эллинистическую среду[3]. Септуагинта и явилась фундаментом, на котором вырос эллинистический иудаизм. Нужно отметить, что иудейская традиция видит в этом исполнение древнего пророчества: «Даст Всесильный простор Йефету, и пусть обитает он в шатрах Шема...» (Бытие 9:27)[4].

 Наиболее ярким примером здесь является передача Божественного Самооткровения Моисею Ehyeh-Asher-Ehyeh אהיה אשר אהיה (Исх. 3:14) через фундаментальную философскую категорию сущего: Εγώ ειμι ο ών «Я есмь Сущий», хотя чисто филологически такой перевод не вполне точен. Однако никто из иудеев в древности не возражал против такой трансформации. Разницу между эллинистическим и палестинским иудаизмом хорошо ощущали в древности. Так, Иисус, сын Сирахов, в Прологе к своей книге отмечает: «Ибо неодинаковый смысл имеет то, что читается по-еврейски, когда переведено будет на другой язык, – и не только эта [книга], но даже закон, пророчества и остальные книги имеют немалую разницу в смысле, если читать их в подлиннике. Прибыв в Египет в тридцать восьмом году при царе Евергете [Птоломее] и пробыв там, я нашел немалую разницу в образовании [между палестинскими и египетскими евреями]». Примечательно, что иудеи воспринимали Септуагинту как адекватное выражение Св. Писания до момента ее отвержения, который был обусловлен ее широким использованием христианскими кругами.

Едва ли случайно евангелист Иоанн использует в Прологе своего возвышенного Евангелия, написанного в г. Эфес, небиблейский термин Логос, который он применяет к Сыну Божию в его предвечном существовании (Ин.1:1-3). Понятие логоса ввел в философский дискурс, древнегреческий мыслитель Гераклит Эфесский в VI веке до н.э.. Будучи переосмысленным, понятие логос, тем не менее, было, конечно же, узнаваемо грекоязычной аудиторией конца I века.

Можно также вспомнить и тот факт, что ап. Павел ссылался на древнегреческих философов-поэтов, когда говорил о Боге в афинском Ареопаге. Апостол Павел цитирует поэта и философа Эпименида, жившего в VII-VI в. до Р. Х: «ибо мы Им живем и движемся и существуем» (Деян. 17:28), что можно найти в сочинении Эпименида «Об оракулах» (ок. 600 г. до Р. Х.), где Минос обращается к отцу богов Зевсу со следующими словами: «Они соорудили гробницу для тебя, Святой и Возвышенный, критяне, всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые! Но ты не мертв; ты восстал и живой вовек, ибо в тебе мы живем и движемся и существуем». В том же стихе (Деян. 17, 28), обращаясь к членам Ареопага афинского, апостол Павел цитирует греческого поэта Арата Киликийца («Феномены»), жившего в III в. до Р.Х.: «как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: «мы Его и род», подобное же изречение есть и у греческого поэта и философа-стоика Клеанфа (III в. до Р. Х) («Гимн Зевсу» и «Золотая поэма»), ученика известного философа-стоика Зенона Китийского. Отсюда мы можем сделать вывод о допустимости адекватно говорить о Боге на языке эллинистической мысли.

Характер семитского мышления не мог породить богословия, в котором бы разбиралась сущность Сына Божия и его онтологическая связь с Богом Отцом. Верующего палестинского иудея не могли интересовать онтология и ипостасные свойства Единородного Сына. Ум семита не мыслит абстрактно-отвлеченными категориями; напротив, его интересует действие и потому в новозаветных посланиях очевидный упор делается на роли и действия Христа и Святого Духа, как Искупителя, Ходатая, Утешителя, Жизнедавца, Судьи, Источника освящения, Жениха и т. д.[5]. Бессмысленно искать онтологию там, где в фокусе веры находится функция[6].

Когда аутентичная евангельская весть была принята уверовавшими людьми, думающими в парадигме эллинистической мысли, совершенно естественным образом родилась необходимость восприятия и осмысления спасительного дела и личности Иисуса Христа на языке философии. В условиях эллинистического дискурса примитивное иудео-христианское наследие неизбежно должно было получить свое разрешение и рецепцию. Именно здесь и родилась дилемма сохранения двух столпов апостольской веры: монотеизма и литургического поклонения Иисусу Христу, которое получило свое окончательное решение лишь в IV веке.

Защитники теории мутации первоначального христианства обвиняют раннехристианских апологетов и Отцов Церкви в зависимости от эллинистической философии. Однако сторонники этого взгляда, скорее всего и не читали многочисленные трезвые и критические высказывания древнехристианских церковных авторов в отношении греческой философии. Древние Отцы Церкви не испытывали никакого рабского пиетета и преклонения перед греческой философией. Они ясно осознавали ограниченность и вредность античной философии и использовали лишь ее понятийно-логический аппарат, ибо для церковного сознания Philosophia est ancilla theologiae[7].  Как говорит преп. Григорий Палама: «Что же касается Отцов, то они говорили, прибегая к внешней мудрости, но только что касается речей, а также часто в отношении понятий. Ум же они, согласно Павлу, имели Христов, но не говорили от человеческого рассудка»[8]. В одной из анафем синодика в Неделю Православия отлучаются от Церкви те, кто изучает Платона и Аристотеля, как наставников мировоззрения, а не только для тренировки ума. Анафематствуются за чтения философов те, кто их читает “me pros ten paideusin monon”, т. е. не только для обучения. Такая формулировка подразумевает, что их можно изучать только для того, чтобы отточить дисциплину мысли и усваивать формальную логику.