Православие и современность: направление свидетельства. Патриарх Великой Антиохии и всего Востока Игнатий IV

Ученики Господа, которые в Антиохии впервые получили имя христиан, избрали греческий язык в качестве универсального языка — по ту сторону любых этнических ограничений. Великие экзегеты и богословы Ближнего Востока восприняли от эллинизма чувство порядка, ясности и красоты. В свою очередь, они сообщили ему семитическое ощущение конкретной человечности Иисуса — как у всех людей, а также скорбно-светлое понимание того, что «богословствует только Крест».

Защищая икону — а значит, и человека по образу Божью, — араб преп. Иоанн Дамаскин настаивал на преображении материи во Христе, а грек преп. Феодор Студит — на преображении личности. Результатом сотворчества монахов лавры Св. Саввы и монахов Студиона стала наша литургия, преобразующая в хвалу и славословие мышление Отцов или, точнее, выявляющая его доксологический характер. В новое время уже невозможно отделить расцвет иконописного искусства на Афоне и на Крите, с одной стороны, и Алеппскую школу, с другой.

Нередко в трудные моменты истории Антиохийские патриархи находили приют и поддержку в Константинополе, и на протяжении длительного периода Антиохийскую патриаршую кафедру занимали греки. Затем пришло время собственного призвания Антиохии, уже независимо и в братском соработничестве с другими, свидетельствовать о Христе на арабском языке в самом сердце трагического арабского мира, состояние которого нам приходится объяснять Западу — экономически пресыщенному и в то же время искушаемому политическим фарисейством.

Заботы о церквах Божиих давно бы сокрушили меня, епископа и патриарха, если бы я был лишен возможности сбрасывать груз тревог к подножию Креста и обретать силы и веру вне себя самого, принимая воду и кровь, с зарею Духа истекающие из отверстого ребра Распятого.

Об этой ответственности я хотел бы говорить сегодня, обращая ваше внимание на три фундаментальные темы: соотношение Православия и современности; направления православного свидетельства; поиск такого типа пастырствования, который позволил бы затронуть современного человека и сделать его участником Таинства Церкви.

Риск современности

Православные часто испытывают перед современностью страх. Она представляется им навязанной извне — грубым и жестоким вмешательством Запада, искаженного ересью. Не без отчаяния они видят, как культуры, в той или иной мере вдохновленные их верой, и вообще все искусство жизни рушится под натиском ничем не ограниченного техницизма, индивидуализма, деструктивного для традиционных сообществ, а также гедонизма, порой столь неистового и грубого, что, кажется, он должен заставить человека забыть о своем вечном предназначении.

Действительно, современность связана с нигилизмом и с той пустотой, куда низвергается новое идолопоклонство, символы которого — иллюзорность, рынок, эротизм и наркотики. Действительно, современность, которая материально объединяет в одно целое всю планету, кажется неспособной сколько-нибудь справедливо распределить ресурсы и принять культурное многообразие, о чем свидетельствует противостояние Севера и Юга, а конкретнее — Запада и Ислама. На Севере люди гибнут из-за потери смыслов, на Юге — из-за отсутствия воды и пищи, а также всеми признаваемого достоинства. Вместе с этим леса и моря отравляются и установка на «сохранение творения» оказывается скомпрометированной.

В то же время было бы очень опасным замечать только эти аспекты современности — явления весьма сложного и разнородного. Современность сама постоянно ставит себя под вопрос и не перестает искать. В ней есть немало следов, указывающих на ее античное и библейское происхождение.

Само дерзновенное исследование Вселенной, от бесконечно малого до бесконечно большого, имеет своим началом одновременно и созерцательную рациональность античного эллинизма, и библейское понимание пронизанного божественной Премудростью творения, которое было отдано под власть и ответственность человека, в самом начале призванного Богом "наречь имена животным".

Уважение к другому, свобода духа, лучшие черты плюралистической демократии укоренены в евангельском откровении личности и в освобождающем различении, сделанном Иисусом между Царством Божиим и царством кесаря.

Сознание "единого на потребу"

Таким образом, нам, христианам, современность совсем не чужда, и мы должны делать усилие, чтобы переориентировать ее изнутри. Я употребляю слово «переориентировать» (ге-orienter) и в буквальном смысле, ибо если чего и недостает современности, так это ее Востока (Orient)!

Поясню свою мысль. В XV веке великие византийские гуманисты нашли прибежище в Италии и во Франции и дали решающий импульс Ренессансу. Но богословие и духовная практика, связанные с понятием божественных "энергий", излучаемых Воскресшим, чтобы преобразить вселенную, остались тайной восточных монахов, а под оттоманским владычеством утратили потенции культурного созидания — так, как они проявились, например, в творениях св. Николая Кавасилы и Феофана Грека. В результате современные наука и техника, порожденные эллинизмом и Библией, оказались отвергнутыми христианством, которое стало акосмичным, и подпали под власть "иных духов".

Так же и дивное патристическое видение бытия как общения, как ипостаси, осуществляющей свою уникальность в единении по образу Божественного Триединства, было утрачено за время долгого "вавилонского пленения" православного богословия, если использовать знаменитое выражение о. Георгия Флоровского. Вследствие этого на Западе динамизм личности и свободы утратил онтологическое измерение любви и слишком часто оборачивался индивидуализмом.

«Переориентировать современность» — для нас, православных, это означает смело нести двойное свидетельство: о божественных «энергиях» и о личности в общении. Тем самым девизу Всемирного Совета Церквей: "Мир, справедливость и сохранение творения" - мы сможем придать содержание собственно богословское и подлинно духовное — в перспективе творческой духовности.

Но свидетельствовать мы сможем, только свободно и ясно сознавая, что наша Традиция — это не просто ностальгическое повторение прошлого, но творческая верность. Владимир Лосский говорил, что истинное Предание есть жизнь Святого Духа в Теле Христовом и что Святой Дух является также и критическим духом Церкви. В своих лучших проявлениях современная цивилизация — это беспокойство, вопрошание, диалог, гипотеза. Она действительно во многом совпадает с нашим взыскательным Преданием и побуждает нас к тому осознанию времени, о котором я говорил. Друзья, мы вступаем в эпоху, когда уже ничто не будет происходить само собой, когда вера не устоит без осмысления веры, ибо, по слову Николая Кавасилы, «целый человек состоит из сознания и свободы».

Отвечать на "аргумент зла"

Среди самых насущных задач свидетельства я выделил бы две наиболее важные: с одной стороны, отвечать на доводы зла — от Книги Иова до «Братьев Карамазовых» — и на провокации «театра насмешки», восстанавливающего нас против Бога и побуждающего к Его отрицанию, с другой стороны, быть внимательными к современному неоязычеству — не столько ради того, чтобы его проклинать, но чтобы его преодолевать через углубление нашей веры, по примеру св. Иустина (II век), различавшего во всем «семена Слова».

Нам говорят: «Вы утверждаете, что ваш Бог всемогущ, и однако мир представляет собой абсурдистский хаос; вы утверждаете, что Он благ, и однако для бесчисленных осужденных Он приготовил вечную камеру пыток. На всем протяжении истории вплоть до сего дня люди убивают друг друга во имя Бога. Вы говорите, что Бог милосерд, а нам кажется, что Он, напротив, провоцирует жестокость и ненависть". Французский философ Рене Жирар не без основания сближал насилие и сакральность: каждое сообщество цементируется через отвержение какого-либо "козла отпущения", каждое сообщество функционирует благодаря механизмам исключения, которые охотно проецируются в вечность!

Скажем определенно: пора покончить с этим образом «дьявольского Бога», порожденным, с одной стороны, старческими систематизациями св. Августина, а с другой, искаженной проекцией тревоги, потребностью в мщении или жаждой компенсации, в том числе и так называемых православных христиан (увы!), одержимых стремлением к недостижимому могуществу. Наш Бог есть Бог Распятый (святые Отцы сказали об этом гораздо раньше Мольтмана). Создавая другие свободы - человека и ангела, Он вступил в трагическую историю любви, а затем был исключен из сотворенного Им мира и стал "царем без града", по выражению того же Николая Кавасилы. Ему чужда идея зла, и Его Лик истекает кровью во мраке — до тех пор, пока "да" какой-нибудь женщины не позволит Ему войти в сердце Своего творения, чтобы его восстановить, пересоздать и соединиться с нами во тьме смерти и ада — чтобы все наполнить Своим светом и вырвать человечество из состояния зачарованности небытием, открывая ему пути к Воскресению.

Распятый Бог не имеет ничего общего с властью тиранов или стихий. Он может действовать лишь как прилив мира, света и любви, то есть действовать через сердца, свободно открывшиеся Ему — по образу Богородицы, Он — не Бог "священных войн" и крестовых походов; Он — Бог животворящего Креста. И благая сила Воскресения нисходит на нас всякий раз, когда мы отождествляем наш крест — с Его
Крестом, наши раны — с Его язвами, из которых исходит Его свет.

Между религиями, конечно же, существуют различия и даже противоречия. Однако эти различия и противоречия не должны быть поводом для вражды, но — для дружбы. Мы можем восхищаться всеми теофаниями (богоявлениями), поскольку мы знаем, что Христос все их "рекапитулирует" — собирает в себе и превосходит, как говорили св. Ириней Лионский и преп. Максим Исповедник. Мы можем видеть во всяком человеке лик нашего Господа, потому что знаем, что все создано посредством Логоса — Слова Божия и воссоздано через Его Воплощение. Следовательно, пытаться жить во Христе — это значит включать в свою молитву, в свое служение и в свою любовь все человечество.

И так мы поймем, что невозможно поставить предела надежде, ибо это означало бы поставить предел Воскресению, как говорит преп. Исаак Сирин, иракский монах, труды которого, переведенные в IX веке на греческий язык, оказали глубокое влияние на афонскую и русскую духовность. Молитва о всеобщем спасении — одна из драгоценностей высочайшей православной святости. Ибо спасаются не в одиночку, но в великом потоке жизни сообщества святых, где обратившиеся сердцем мытари и блудницы предшествуют стольким фарисеям...

Неоязычество и углубление веры

Второе, о чем я хотел сказать, — это необходимость быть внимательными к современному неоязычеству, чтобы преодолевать его путем углубления нашей веры. Распространяющаяся сегодня новая "духовность" принимает чрезвычайно размытые формы — от оккультизма и магии до весьма тонких типов гностицизма — и начинает кристаллизоваться в мистическом движении, получившем название New Age. Эта духовность кажется антихристианской, но разве христианство, которому она себя противопоставляет, не является слишком часто выродившимся, не сводится ли оно к сентиментальному пиетизму и злобному морализму манихейского толка? Остановимся на трех основных темах этого двусмысленного "возврата к религиозному": на космосе, эросе и преобразующей (сознание) медитации.

Плутарх говорит о великом вопле, пронесшемся над морем: "Умер великий Пан! Умер великий Пан!" Создается впечатление, что сегодня он возрождается. Молодые девушки, ожидающие возлюбленного, генеральные директора, нанимающие служащих, вопрошают звезды и изучают знаки Зодиака. Провозглашается наступление эры Водолея. Люди ухаживают за своим телом в соответствии с космическими ритмами. Превозносится контакт с морем, горами или снегом. Хайдеггер, созерцая молчаливый рост дерева, прославляет тайну бытия. Поэты ищут в красоте мира новые имена божественного, азиатские религии учат нас видеть в космосе теофанию. В нынешней Германии экологическое движение и буддизм объединяются в стремлении более не господствовать над природой, но раствориться в ней — древняя мечта пантеизма!

Таким образом, во всем христианском мире только Православная Церковь сохранила литургическое и мистическое видение природы. Воскресший Христос таинственно преображает Вселенную, и отныне Бог присутствует в мире не только как его причина, но и «энергетически» — Своими энергиями. В Евхаристии реализуются сакраментальные потенции материи: "Я поклоняюсь не материи, — говорит преп. Иоанн Дамаскин, — я поклоняюсь Богу, ради моего спасения ставшего материей". Аскеза делает возможным "созерцание Славы Божией, сокрытой в сущем" — в существах и вещах. Вселенная — это logos alogos, бессловесное слово, говорит Ориген, и мы можем во Христе — воплощенном Логосе — осмысленно прославлять Бога. Призвание человека, который является священником жизни, священником мира, — приносить в дар Богу логосы вещей в великой воссоединительной жертве Христовой.

В новую эпоху эта плодотворная идея была затемнена или же истолкована в чисто монашеской перспективе. Мы должны вернуть ей культурную и социальную значимость и оплодотворить ею экологическое мышление. В начале века это пытались сделать великие русские "софиологи". Их концепции были не совсем удачными, но они напомнили нам о важности библейского образа Премудрости, особенно в 8 главе Книги Притчей Соломоновых. В этом таинственном образе Бог и Его творение как бы созерцают друг друга, ибо Премудрость есть в одно и то же время и проявление Божественного, и тайная "форма" твари. (Именно в этой перспективе мной написана небольшая книжка под названием "Спасти творение").

Эрос и личность

В сегодняшней ситуации очевидным образом происходит обострение конфликта между Христом и эросом, словно они являются двумя противоборствующими божествами. Конечно, в истории христианского мира подозрительное отношение к эросу (сведенному к сексуальности, хотя он и является чем-то гораздо большим) на протяжении долгого времени было оправдано необходимостью защитить полноту откровения о личности против родового начала и тяги к безличным экстатическим слияниям. Надо было утвердить понимание женщины прежде всего как личности, а не просто воспроизводительницы рода, равно как и понимание соединения с Богом как общения, символом которого является любящая верность, а не минутная эротическая экзальтация. Монашество сделало акцент на трансцендентности образа Божия в человеке — в противовес силам биологической жизни. Вместе с тем постепенно эрос все больше становился не столько предметом преображения, сколько отвержения. Следствием этого и было восстание жизни. Удивительные открытия и новации конца XIX века слишком быстро привели к фрейдовскому представлению о праве женщины господствовать над своим порождающим началом. Завороженная небытием современность превозносит эротизм — как праздник плоти и как поиск утраченного другого в одно и то же время... Афродита возрождается из морской пены, истинная богиня Жизни, сверкающая и блистающая, но при этом абстрактная и анонимная, как стюардессы на туристических рекламах.

Однако и здесь мы должны искать пути к единению и преодолению. Я вспоминаю прекрасные комментарии Христоса Яннараса на Песнь Песней. Истинное христианство не боится ни жизни, ни любви — бедной, великой и благородной любви между мужчиной и женщиной. Истинное христианство говорит о смысле любви, оно включает эрос в пространство встречи личностей. И тогда сексуальность больше не связывается ни с отвращением, ни с очарованностью, но становится языком общения. В конечном счете, сексуальности как таковой не существует: есть только встреча, требующая взаимного уважения, и своего рода взаимообмен двух "душ живых", если говорить языком Библии.

Во всем этом нет ничего, что противоречило бы монашеству. По существу, монашеская жизнь, когда она является браком Христа и души, есть исполнение и завершение эроса. Я — старый монах; каждый раз, когда я беру на руки младенца, я испытываю радость старца Симеона, взявшего на руки младенца Иисуса. И я утверждаю: то, что символизирует супружеская чета, свершается в монашестве.

Преобразующая медитация

Еще одной составляющей современного гностицизма, которая принуждает нас углублять нашу веру, является т.н. "преобразующая медитация". Многие интеллигенты и люди, занимающиеся хозяйственной и социальной деятельностью, испытывают потребность в тишине и покое. Они обращаются к методам сосредоточения Индии и Дальнего Востока — йоге, дзену, трансцендентальной медитации, которые представляются им подлинно экспериментальной наукой о внутреннем мире человека. Так им порой удается отвлечься от повседневной суеты и достичь некоторой внутренней концентрации, как бы обрести "сознание своего сознания". Однако на этом пути человека подстерегает гностическая гордыня, гипертрофия своего «я», которое люди смешивают с восточным "Я"; и, даже если они достигают искомого сосредоточения, в данном случае мы имеем дело с безличностной концепцией божественного, согласно которой другой — не более чем средство и, в конечном счете, иллюзия.

Православным ответом на это должно стать новое обретение и актуализация великого духовного наследия исихазма. Исихазму известны технические приемы, подобные азиатским, которые являются средством освобождения от "страстей", очищения ума от "помыслов", соединения ума и сердца; при этом используются различные телесные позы и физиологические ритмы, например дыхания. Но если индусский аскет погружается и постепенно растворяется в светоносной бездне «Я», отождествляемого с абсолютом, исихастский аскет обнаруживает, что свет этот исходит из личностного источника — бесконечно близкого и вместе с тем неприступного. Это тот "эпектасис" (напряженное устремление), о котором говорит св. Григорий Нисский, когда единение и инаковость взаимно усиливаются — ведь эпектасис вписан в самое сердце Троицы.

Христианская духовность — "отделенность от всего и соединенность со всем", как говорит Евагрий Понтийский, — направляет на путь смиренного служения ближнему. Медитация не замыкается на себя самое, но становится молитвой, то есть "разговором", отношением. «Молитва за гранью молитвы» дает нам предощущение Безмолвия, "этого таинства будущего мира", однако это — Безмолвие Отца. Отец говорит и посылает Свое Слово, Слово посылает на служение апостолов, апостолы — епископов, и так вся Церковь оказывается посланной нести свидетельство любви. Последнее слово христианского гносиса — именно в любви, ибо «истинное познание Бога есть Иисус Христос», как говорит св. Игнатий Антиохийский.

Сообщить современному человеку чувство Церкви, а Церкви — чувство современного человека

Сегодня, в ситуации исторических разрывов, упраздняющих ориентиры и ценности, многие ищут "духовного", но при этом отворачиваются от Церкви — как от структуры устаревшей, маниакально застывшей в своих обрядах, превратившейся в препятствие, отделяющее человека от тайны. «Разве вы не знаете, что церкви — это гробницы Бога?!» — восклицал Ницше.

Если христиане Запада слишком открылись миру, то для христиан Востока характерна другая тенденция — к маргинализации, отделению себя от мира, к тому, чтобы заключить себя в чудесно украшенную гробницу. Воистину мы достигли Великой Субботы истории, и из этого гроба может воссиять Воскресение. Но как это возможно? Моя забота, наша постоянная пастырская забота в том и состоит, чтобы вернуть современному человеку смысл и чувство Церкви, а Церкви сообщить смысл и чувство современного человека.

Церковь есть Тело Христово, Дом Отчий, Храм Святого Духа. Церковь — евхаристическая чаша, из которой изливаются сила и радость Воскресения — «ради жизни мира». Через Церковь Христос, средоточие космоса и истории, присутствует среди нас всякий раз, когда Церковь являет себя как общение свободных людей, верных и творческих. Необходимо сделать это ясным и очевидным. Укажем некоторые конкретные пути к этому.

"Говорение на языках", которые восхищают, но не назидают

Обыгрывая два достаточно похожих латинских слова, можно сказать, что Церковь в своем богослужении должна быть одновременно и lumen, и numen — то есть являть и смысл; и тайну. Православная Церковь доводит до предела "нуминозный", таинственный аспект богослужения: Церковь как "небо на земле", как мир символов, умиротворяющих и просвещающих все способности и чувства человека. Но повторю еще раз: в наше время, как никогда, ничто не происходит само собой. Может ли "нумен" быть действенным без "люмена", то есть без осмысления, разумности?

Св. апостол Павел пишет в Послании к Коринфянам: «В церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке» (1 Кор 14: 19). Но разве наше богослужение не становится зачастую «говорением на языках», которые восхищают, но не назидают? Когда религиозность сводится к эмоциям, к своего рода эстетике, тогда вера больше не просвещается разумом, а разум не оплодотворяется верой — и Церковь маргинализуется, оказывается чуждой всей культурной, научной и технической жизни нашего времени.

Эти вопросы требуют особого пастырского внимания. Византийская литургия остается удивительным памятником. Множество наших литургических текстов обладают очевидной богословской и духовной силой: они отмечены печатью Духа, который сообщает им значимость вне зависимости от культурного контекста, в котором они были созданы. Однако некоторые тексты несут на себе груз прошлого, говорят языком проклятий или языком имперским, которые нам уже давно стали чуждыми (в том числе и нам — антиохийцам).

Почему же литургическое творчество, которое на протяжении столетий было обильным, избыточным, даже противоречивым (например, появление "канонов" привело к забвению большей части "кондаков"), почему это творчество прекратилось в конце первого тысячелетия, если, конечно, не учитывать позднейших, подчас механических и "риторических", подражаний, которые мы находим в Минеях? Не обладает ли каждая эпоха правом и даже обязанностью внести свой вклад в общее наследие? И в особенности наше время, одновременно трагическое и приводящее самими своими трагедиями к "единому на потребу", — не должно ли оно, с одной стороны, освободиться от некоторых «мертвых ветвей» нашего литургического наследия, а с другой — обогатить его несколькими прекрасными текстами простыми и ясными, без чего мы рискуем потерять многих наших верующих, которые уйдут от нас в секты?

Прекращение литургического творчества означает прекращение церковного истолкования, предлагаемого народу. Не следует ли нам вернуться к такому истолкованию и использовать для этого громадные достижения современной экзегезы — конечно, при сохранении традиционного символического и типологического видения?

И первым условием для всех этих усилий не должно ли стать осовременивание литургических языков — согласно фундаментальному, но основательно забытому принципу нашей Церкви?

Переосмыслить Таинство Покаяния

Православная экклезиология есть экклезиология общения, экклезиология евхаристическая. Церковное бытие — это участие, через Христа и во Христе, в тринитарном общении. Но чего стоит это богословие, если практика ему не соответствует? В Новом Завете слово «иерей» (hiereus), обозначавшее в Септуагинте священника, применяется исключительно ко Христу и ко всей совокупности народа Божия, составляющего Его Тело. Поэтому существенным является то, чтобы все верные во время литургии это чувствовали, сознавая себя со-служителями, и чтобы они слышали большинство молитв, ставших "тайными"; чтобы они скрепляли эпиклезис (призывание Святого Духа) своим "аминь" и без колебаний регулярно причащались.

С этой целью чрезвычайно важно полностью переосмыслить таинство покаяния — таинство примирения. Говорят, что молодежь "утратила смысл греха". Это действительно так, если понимать грех прежде всего как сексуальную одержимость, то есть скорее в викторианском или янсенистском, чем в православном духе. Но поговорите с молодыми людьми о тревогах, о ностальгии, об отчаянии, о наркотиках, об искушении самоубийства, о социальной несправедливости в городах, где они живут, равно как и на всей планете, о войне или экологических катастрофах, и вы узнаете, есть ли у них чувство греха!

Вот почему мы должны разорвать магическую связь, которая благодаря нам образовалась между таинством покаяния и таинством Евхаристии. Нужно устраивать специальные покаянные обряды для того, чтобы объяснять, что есть действительно грех. Наконец, нужно, чтобы духовники — их немало в греческих монастырях — шли в города ради осуществления там харизматического и освобождающего духовного отцовства. Конец христианства страха должен быть обозначен приходом христианства призыва и ответственности.

Новая евангелизация

В заключение нужно сказать, что наша первейшая задача — это новая евангелизация наших общин. Православное богословие не без основания делает столь сильный акцент на святости, составляющей опору Церкви, ибо опыт святости указывает нам на необходимость постоянного обращения к Господу — для каждой личности и всех членов Церкви, а прежде всего епископов и патриархов.

С этой точки зрения, последние годы были отмечены двумя значительными событиями: покаянием некоторых епископов в странах Восточной Европы, с одной стороны, а с другой — после веков ненависти и оскорблений признанием нашего глубокого единства в вере с нехалкидонцами и принятием решения о снятии анафем, которым мы их предали.

Постичь, что есть полнота Церкви, можно только в эсхатологической перспективе. В трудном исходе истории сила жизни, единства, святости, которая заключена в Теле Христовом, должна непрестанно выявляться и как бы вновь изобретаться в Духе Святом и в свободе — через всегда новые усилия покаяния и творчества. И тогда мы избавимся от страха и боязни. Мы войдем с открытым и свободным сердцем в пространство Богочеловечества.

Все опыты божественного и опыты человеческого, нас захватывающие, таинственно свершаются Духом и сходятся ко Христу, который пришел, чтобы все "возглавить", ибо "Им создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое" (Кол. 1: 16).

Религиям чистой трансцендентности мы будем говорить о Воплощении. Религиям растворения в безличном мы будем говорить о Божественном Триединстве. Гуманистам атеистического толка мы напомним, что человек был бы ничем, если бы он не был — по ту сторону своей обусловленности — загадкой, возможно — иконой! Всем — и прежде всего самим себе — мы будем напоминать, что христианство возвещает Слово, ставшее плотью для того, чтобы плоть стала Словом, Это — видение Богочеловечества, раскрытое в халкидонском догмате, который прекрасно интерпретирует митрополит Пергамский Иоанн: ни "разделение", которое есть свобода без любви, ни "слияние", которое есть любовь без свободы.

Пусть восстанут люди, прошедшие опыт Пасхи, — умершие и воскресшие во Христе. Разочаровавшимся в революции, так же как и в потребительстве, они укажут путь не к отступлению, но к Воскресению; они укажут путь созерцания, которое не означает самоизоляцию, но воплощается и потрясает основания истории; они укажут путь неутомимой борьбы в смирении, которая, будучи направляемой великим дыханием Духа, становится непреодолимо творческой. Ибо Воскрес Христос!

Выступление на богословском факультете Афинского университета 19 апреля 1991 года. Печатается по изд.: Русская мысль. 1997. № 4173. Церковно-общественный вестник. № 15. С. 4.