Прогресс: рождение новой религии

Для современного мира прогресс является непререкаемой ценностью. По сути, это понятие давно стало синонимом слова «благо». Прогрессивное – значит хорошее. Однако сразу возникают вопросы. Если понимать под прогрессом поступательное развитие от худшего к лучшему, то в каких сферах человеческой жизни мы можем такой прогресс увидеть? Есть ли он в культуре и искусстве? Присутствует ли он в политике? Те изменения, «перепады», кризисы, успехи и провалы, с которыми связана социальная жизнь, являются лишь признаками некоего неизменного движения к общей благой цели? Что в действительности означает экономический прогресс? Может быть, он в сфере взаимодействия человека с природой? Но от прогрессивного преобразования природы с самой природой случаются вещи вполне регрессивные. От развития науки и техники умножается комфорт, но вряд ли это и есть тот самый Прогресс. Или это он самый?

Новый Завет знает понятие «обновление», которое означает непрестанное духовное делание, совершенствование. «Обновление» имеет строго оговоренные рамки и условия. Апостол Павел говорит: «Если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется» (2 Кор. 4:16). Говоря об «обновлении ума», Апостол предостерегает от духовного конформизма: «не сообразуйтесь с веком сим» (Рим. 12:2). Обновление совершается покаянием (Евр. 6:6) и Святым Духом (Тит. 3:5). Таким образом, христианское преобразование мира начинается с самого человека.

Само понятие «прогресс» начинает завоевывать влияние в Европе в эпоху Просвещения. Изначально прогресс представлялся вполне провиденциалистски: как Божий замысел о человеке, который может быть рационально истолкован. Наиболее известная концепция принадлежала придворному французскому епископу Ж.Б. Боссюэ (Боссюэту; «Рассуждение о всеобщей истории» (1681)). О «духовном прогрессе» как совершенствовании души писал его современник аббат Ф. Фенелон. Однако в XVIII веке явилось понятие «прогресс разума» как бесконечное развитие человеческого представления о мире. Первым эту идею обосновал католический аббат Ш. де Сен-Пьер (1658-1743) в работе «Замечания о непрерывном прогрессе всеобщего разума» (1737). Двигали аббатом уже исключительно гуманистические соображения: он был убежденным пацифистом и отстаивал идею «всеобщего мира». Великая Французская революция пацифизмом не отличалась, но именно она окончательно канонизировала понятие прогресса. Известный просветитель маркиз де Кондорсе, ожидая в якобинской тюрьме полагавшейся ему гильотины, в своей основной работе увековечил всемирное торжество разума («Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума», 1794). Прогресс разума уже предполагал отказ от христианского представления необходимости борьбы с грехом: понять уже значило победить.

Немцы подошли к вопросу более систематично. И.Г. Гердер стремился показать не только уникальность, но и прогрессивное значение каждой эпохи в жизни человечества («Идеи к философии истории человечества», 1784-1791). Г.В.Ф. Гегель ввел понятие «исторический прогресс» как основной смысл истории, как поступательное развитие человечества от низших стадий к высшим («Лекции по философии истории», 1822-1831). Прогресс неизбежен, как утверждает философ. Гегелевское представление о прогрессе является пантеистическим. Он выступает неким суррогатом Боговоплощения: идея высшего блага обретает плоть и одухотворяет ее своим присутствием. Однако это отнюдь не было лишь чистым умозрением: как Гегель, так и сильно повлиявший на него И.В. Гёте считали олицетворением такого прогресса истории не кого-нибудь, а самого Наполеона Бонапарта. Вполне логично, с учетом того, что пострадал император французов как раз от самой отсталой в Европе нации, спалившей ради этого собственную столицу… Остался не понят и не оценен… Выходит, на Бородинском поле русские встретились с воплощением гегелевского «абсолютного духа», движущего небесными телами и человеческими судьбами.

Из наполеоновской эпохи вышли и столь важные для развития идеи прогресса мыслители как А.Б. Констан (1767-1830) и граф К.А. де Сен-Симон (1760-1825). Первый стал основателем классического либерализма, второй впервые создал развитое социалистическое учение. Либерализм и социализм рождались как близнецы-братья: один основывался на идее политико-правового прогресса, другой верил в прогресс социально-экономический. Социальное конструирование получило идейное обоснование: перестроить мир по своим представлениям стало вполне возможно. Победило отношение к миру как к материалу для воплощения той или иной «правильной» идеи. Утопия становилась практической задачей. Уже в ХХ веке отрицать столь популярную мысль означало пойти против мэйнстрима. Никто не отважился. Даже германский нацизм, отрицающий идею всечеловеческого счастья, разве не верил в грядущее земное торжество избранной нации?

Не остались в стороне и католики. Второй Ватиканский собор (1962-1965) принял и освятил понятие прогресса, причем сразу в двух основных версиях – и в либеральном, и в социалистическом понимании. В документах собора прогресс понимается как аналог понятия «совершенствование», причем в отношении как человека, так и общества. Кроме того, прогресс расценивается как ценность – наряду с силой, добром, свободой и братством: «Современный мир является одновременно сильным и слабым, способным совершать лучшее и худшее, и ему открывается путь к свободе или рабству, к прогрессу или регрессу, к братству или к ненависти». Между тем, истинный прогресс должен сопрягаться с социальной справедливостью: «Человеческий прогресс, который является великим благом для человека, несет однако с собой большое искушение: когда порядок ценностей нарушен и зло смешивается с добром, отдельные люди и объединения заботятся только о себе, а не о других»[1].

Первым русским мыслителем, ухватившимся за идею прогресса, стал П.Я. Чаадаев. Однако его представление по европейским меркам оказалось «отсталым». Не только потому, что Чаадаев верил лишь в прогресс разума, но и в силу того, что для него «настоящее восходящее движение, принцип реального и бесконечного прогресса» возможны только в христианском обществе, только при усилии духа. Мыслитель резко критиковал представление о естественном прогрессе как о чем-то происходящем само собой, по закону жизни. Чаадаев выступал против утопических теорий развития человечества: «Прогресс человеческого разума состоит не в том, чтобы предписывать миру законы собственного изобретения, а в том, чтобы непрестанно приближаться к более совершенному познанию тех законов, которые миром управляют»[2]. Близким был взгляд А.С. Хомякова, который видел в истории постоянную духовную борьбу. Отрицая историцизм Гегеля, русский мыслитель писал: «Германия страдает, как мы уже сказали, системами, которые воссоздают весь мир из логического развития какой-нибудь произвольной догадки»[3].

Влияние европейских идей XIX века в полной мере проявилось тогда, когда в русском общественном сознании им нашли «практическое» применение, когда с их помощью задумали перевернуть мир. Западник В.Г. Белинский первым в России придал прогрессу то значение, которое позднее стало общеупотребимым. Он понимал под ним в первую очередь «изменение понятий и нравов общества, следовательно, развитие общественной жизни»[4]. У Белинского прогресс приобретает поистине мистическое значение. Он, например, пишет: «Писатели, в которых выразилось прогрессивное движение… нисколько не думали об этом; это делалось у них бессознательно; за них работал дух времени, которого они были органами»[5]. Прогресс воспринимался публицистом тотально, как всеобщая судьба. Иногда эта мысль получала нарочитую значимость: «Говорят, для слова прогресс не нужно и выдумывать нового слова, потому что оно удовлетворительно выражается словами: успех, поступательное движение и т.д. С этим нельзя согласиться. Прогресс относится только к тому, что развивается само из себя. Прогрессом может быть и то, в чем вовсе нет успеха, приобретения, даже шагу вперед; и напротив, прогрессом может быть иногда неуспех, упадок, движение назад. Это именно относится к историческому развитию». Иными словами, бороться с прогрессом бесполезно – всё равно просочится сквозь пальцы. Как бы то ни было, врагов прогресса как идеи публицист назвал «китайцами». Обоснование для подобного ярлыка было впечатляюще простым: «Такое название решает вопрос лучше всяких исследований и рассуждений...»[6]. «Китайцы» сопротивлялись недолго, прогресс как идейное знамя быстро овладел умами – и владеет поныне.

Идеология прогресса возникает на основе прогресса научно-технического, когда созревает представление о возможности не только материального, НО и социального конструирования («мы точно сделаем лучше, чем было до нас – по-другому и быть не может»). Человек начинает думать, что его перспективы целиком связаны с техникой (материальной или социальной), что он сам и другие люди – тоже механизмы и объекты для конструирования. Нужно лишь побольше материальных благ – вплоть до саморастворения в них, побольше свободы – вплоть до свободы растлевать… Будучи изначально технократической утопией, прогресс превращается в идею перманентной революции. И как всякая революция, прогресс требует от человека жертвоприношения, отказа от части себя, от чего-то в себе – и так до бесконечности. За это в будущем маячит идеал – но он никогда не будет достигнут.

От нас самих зависит, сделаем ли мы прогресс своей религией, превратим ли инфляцию ценностей в жизненную практику.