Русские поэты и писатели XIX века о просвещении

При получении образования в различных учебных заведениях редко когда серьезно обдумывается вопрос о характере приобретаемых знаний, о воздействии усвояемой информации на личность учащегося, на ее природу. Всем известно, что «ученье - свет», что «знание - сила», что информированность - это очень важно в XXI-м информационном веке. Но всегда ли эти свет и сила - настоящие, а не имитация или галлюцинация? Ведь, если вспомнить Новый завет, фарисеи и книжники прекрасно знали Закон, однако Христос сказал про них: слепые вожди слепых, и если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму. Казалось бы, зная Закон, можно было в его свете увидеть «яму», но в данном случае этого не происходит.

Виднейшие творцы русской литературы XIX столетия говорили о существовании ложного просвещения. Е.Боратынский выразил его так:

Век шествует путем своим железным,

В сердцах корысть и общая мечта

Час от часу насущным и полезным

Отчетливей, бесстыдней занята.

Исчезнули при свете просвещенья

Поэзии младенческие сны,

И не о ней хлопочут поколенья,

Промышленным заботам преданы.

А Пушкин, размышляя о том, что «нам не впрок пошли науки», как бы оговаривался:

Но извините: статься может,

Читатель, вам я досадил,

Ваш ум дух века просветил,

Кто б ни был ваш родоначальник,

Мстислав, князь Курбский, иль Ермак,

Или Митюша целовальник,

Вам все равно. Конечно, так:

Вы презираете отцами,

Их славой, честию, правами –

Великодушно и умно.

Вы отреклись от них давно

Прямого просвещенья ради.

В приведенных стихотворных отрывках отчетливо обозначены признаки псевдопросвещения. Это, во-первых, воинствующий утилитаризм «железного века», плененного потребительскими идолами, «коротенькими идейками» и «парикмахерским развитием», порождающим, как писал об этом Достоевский, лишь «новые предрассудки, новое платье и новые привычки». Еще в первой половине XIX столетия И.Киреевский отмечал с известной долей фатализма: «Одно осталось серьезное для человека - это промышленность, ибо для него уцелела одна действительность бытия: его физическая личность. Промышленность управляет миром без веры и поэзии. Она в наше время соединяет и разъединяет людей; она определяет отечество, она обозначает сословия, она движет народами, она объявляет войну, заключает мир, изменяет нравы, дает направление наукам, характер - образованности, ей покланяются, ей строят храмы».

Утилитаризм, основанный на эгоизме, идее потребления и животном биологизме, обслуживается, на уровне ratio, научной премудростью голого интеллектуализма, холодного рассудка, составляющего, по выражению героя «Записок из подполья» Достоевского, лишь 1/20 всех совокупных сил человека и поэтому далеко не охватывающего живого процесса «живой жизни», но тем не менее стремящегося «сократить» эту жизнь, втеснив ее в свое «прокрустово ложе». О цене и последствиях подобного «научного» отношения к действительности и метода ее освоения Ф.И. Тютчев писал:

Нет веры к вымыслам чудесным,

Рассудок все опустошил

И, покорив законам тесным

И воздух, и моря, и сушу,

Как пленников, их обнажил;

Ту жизнь до дна он иссушил,

Что в дерево вливала душу,

Давала тело бестелесным.

Такая усеченная «научная» премудрость, приводящая ее последователей к собственному иссушению и опустошению, порождает и следующее свойство псевдопросвещения, отмеченное в процитированных пушкинских стихах как отречение от «родоначальников», от «родного пепелища» и «отеческих гробов» (если использовать другие строки Пушкина) - т.е. от жизнеобразующих, культурообразующих корневых начал и традиций. Пушкин-журналист писал: «Наши так называемые ученые принуждены заменять существенные достоинства изворотами более или менее удачными: порицанием предшественников, новизною взглядов, приноровлением новых понятий к старым давно известным предметам и пр. Таковые средства (которые, в некотором смысле, можно назвать шарлатанством) не подвигают науки ни на шаг, поселяют жалкий дух сомнения и отрицания в умах незрелых и слабых».

Пушкин не раз подчеркивал, что «уважение к минувшему - вот черта, отличающая образованность от дикости», что только «дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим». Пушкину же принадлежит и яркое определение этого пресмыкающегося лжепросвещения, которому он в очерке об Александре Радищеве дал имя «полупросвещения»: «Он (т.е. Радищев - Ф.Т.) есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, - вот что мы видим в Радищеве». (Интересно, что историческая эпоха, получившая наименование эпохи Просвещения, также охарактеризована Пушкиным негативно: «Ничто не могло быть противоположнее поэзии, как та философия, которой XVIII век дал свое имя. Она была направлена противу господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов, а любимым орудием ее была ирония холодная и осторожная и насмешка бешеная и площадная. Вольтер, великан сей эпохи, однажды в своей жизни становится поэтом, когда весь его разрушительный гений со всею свободою излился в цинической поэме («Орлеанской девственнице» - Ф.Т.). Истощенная поэзия превращается в мелочные игрушки остроумия; роман делается скучною проповедью или галереей соблазнительных картин».

Впоследствии Достоевский, продолжая мысли Пушкина, стал употреблять понятие полунауки: «Полунаука, средина, образование - не надо идеала». Ограничение познания чисто эмпирическими и математическими закономерностями снижает возможность смыслового и ценностного отношения к действительности, ее объемного видения. «Дважды два - не наука, - отмечает писатель, - а факт. Открыть, отыскать все факты - не наука, а работа над фактами есть наука».

Замыкание на «дважды два» ведет к неизбежной специализации и усилению необразованности «через специальность». В романе «Братья Карамазовы» Достоевский иронично говорит об этом в сцене кошмара Ивана Карамазова: «Был у всей медицины, - признается Ивану вышедший из адских бездн его двойник, - распознать умеют отлично, всю болезнь расскажут тебе как по пальцам, ну а вылечить не умеют. Совсем, совсем, я тебе скажу, исчез прежний доктор, который ото всех болезней лечил, теперь только одни специалисты и все в газетах публикуются. Заболи у тебя нос, тебя шлют в Париж: там, дескать, европейский специалист носы лечит. Приедешь в Париж, он осмотрит нос: я вам, скажет, только правую ноздрю могу вылечить, потому что левых ноздрей не лечу, это не моя специальность, а поезжайте после меня в Вену, вам там особый специалист ноздрю долечит. Что будешь делать?».

Но еще до Достоевского на негативную сторону узкой специализации указывал А.С.Хомяков, полагавший, что разум человека должен быть живым и цельным, с развитой способностью понимания, достичь чего можно только посредством постоянного сравнения предметов, представляемых миром науки, и понятий, принадлежащих разным ее отраслям. «Ум, сызмала ограниченный одною какою-нибудь областью человеческого знания, - писал Хомяков, - впадает по необходимости в односторонность и тупость и делается неспособным к успеху даже в этой области, которая ему была предназначена. Обобщение делает человека хозяином его познаний; ранний специализм делает человека рабом вытверженных уроков, В общественном отношении должно еще прибавить и следующее: человек, получивший основное образование общее, находит себе пути по обстоятельствам жизни; человек, замкнутый в тесную специальность, погиб, как скоро непредвидимая и неисчислимая в случайностях жизнь преградит ему единственный путь, доступный для него».

Обобщая отмеченные признаки полунауки, полупросвещения, можно сказать словами Шатова, героя романа Достоевского «Бесы», что это явление становится «самым страшным бичом человечества, хуже мора, голода и войны», деспотом, «каких еще не приходило до сих пор никогда». Чтобы одолеть его, необходимо, как утверждал Достоевский, направить внимание «в некую глубь, в которую, по правде, доселе никогда не заглядывали, потому что глубь искали на поверхности». Нужен «поворот голов и взглядов наших совсем в иную сторону, чем до сих пор. Принципы наши некоторые надо бы совсем изменить».

Этот «поворот голов» и изменение принципов со всей ясностью выражены в рассуждениях Гоголя о просвещении «Выбранных местах из переписки с друзьями». Слова «просвещение», - отмечал Гоголь, - «нет ни на каком языке, оно только у нас. Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь».

Гоголь свидетельствует о таком цельном, широком и объемном знании, которое не является сугубо теоретическим ведением-эрудицией, но которое действенно преображает «темную основу нашей природы», говоря словами философа Вл.Соловьева. Такое знание помещается лишь в сознании с включенным в него собирающим и единящим чувством, органически направляющим ход мыслей и поступки, - в сознании, которое Достоевский называл сознанием-любовью. «Сознание и любовь, что может быть, одно и то же, потому что вы ничего не сознаете без любви, а с любовью сознаете многое», - отмечал писатель в записной книжке. То же самое говорил и Пушкин: «Нет истины там, где нет любви».

Не существует какого-то нейтрального сознания, заполняемого, наподобие библиотеки или компьютера, некоей нейтральной информацией. Полнота охвата и своеобразие восприятия сознания-любви неизбежно теряются при его рационализации и утилитаризации, незаметно превращающих его в «сознание-ненависть», со всеми теми признаками, о которых шла речь. Поэтому настоящая наука заключается не в бесконечном накоплении фактов, а в их абсолютном осмыслении в свете идеала (тем более что, как подмечал Гегель, если в голове нет идеи, то глаза не видят фактов).

Именно в такой системе координат вел Достоевский спор о просвещении с либералом А.Градовским, утверждавшим: «Так или иначе, но уже два столетия мы находимся под влиянием европейского просвещения. Уйти от этого просвещения нам некуда, да и незачем. Это факт, против которого нам ничего нельзя сделать, по той простой причине, что всякий русский человек, пожелавший сделаться просвещенным, непременно получит это просвещение из западноевропейского источника, за полнейшим отсутствием источников русских». Достоевский отвечал Градовскому: «Вы произнесли, слово: «Просвещение». Позвольте же спросить, что вы под ним разумеете?... Я разумею (думаю, что и никто не может разуметь иначе) - то, что буквально уже выражается в самом слове «просвещение», то есть свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум и указывающий ему дорогу жизни. Если так, то позвольте вам заметить, что такое просвещение нам нечего черпать из западноевропейских источников за полнейшим присутствием (а не отсутствием) источников русских. Я утверждаю, что наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение Его, вместе с Ним, с Христом, принял и истинное просвещение. При таком основном запасе просвещения науки Запада, конечно, обратятся для него лишь в истинное благодеяние, христианство народа нашего есть, и должно оставаться навсегда, самою главною и жизненною основой просвещения его!... пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нем есть неоспоримо: это именно то, что он, в своем целом, по крайней мере (и не в идеале только, а в самой заправской действительности), никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду!» Между тем на Западе «уже истинное, заправское невежество, настоящее непросвещение, потому что иной раз соединено с таким беззаконием, которое уже не считается там грехом, а именно стало считаться правдой, а не грехом. То именно и важно, во что народ верит как в свою правду, в чем ее полагает, как ее представляет себе, что ставит своим лучшим желанием, что возлюбил, чего просит у Бога, о чем молитвенно плачет. А идеал народа - Христос. А с Христом, конечно, и просвещение».

Конечно, сейчас сложнее с той же уверенностью произносить эти слова Достоевского о народе, как это делал писатель в свое время. Однако он сам говорил: «Да, конечно, господа насмешники, настоящих христиан еще ужасно мало (хотя они и есть). Но почем вы знаете, сколько именно надо их, чтоб не умирал идеал христианства в народе, а с ним и великая надежда его? Примените к светским понятиям: сколько надо настоящих граждан, чтоб не умирала в обществе гражданская доблесть? И на это тоже вы не ответите. Тут своя политическая экономия, совсем особого рода».

Пока идеал осуществляется в тех или иных масштабах, его присутствие свидетельствует о подлинной точке отсчета, с которой все явления могут полно и адекватно пониматься и оцениваться, сравниваться, иерархически выстраиваться и, соответственно, приниматься или отвергаться. «У вас-то самих, господа русские просвещенные европейцы, много праведников? - обращался Достоевский к своим оппонентам в «Дневнике писателя». - Укажите мне ваших праведников, которых вы вместо Христа ставите? Но знайте, что в народе есть и праведники. Есть положительные характеры невообразимой красоты и силы, до которых не коснулось еще наблюдение ваше». Обращаясь к нашему времени, можно сказать, по крайней мере, вспоминая евангельские слова, что мытари вперед фарисеев «идут в Царство Божие» (Мф.21, 31).

Ф.Б. Тарасов,
научный сотрудник института
мировой литературы РАН

Глаголъ № 8, 2002