Юлий Менцин. Загадки процесса Джордано Бруно

"Историк должен ясно ответить на вопрос: за что же, в конце концов, сожгли Джордано Бруно?"

А.Ф.Лосев "Эстетика Возрождения"

"Не нужно нам других миров. Нам нужно зеркало. Мы не знаем, что нам делать с иными мирами"

Ст.Лем "Солярис"

Осуждение и казнь Джордано Бруно - это не только трагедия, но и загадка: почему учение итальянского философа о бесконечности Вселенной и множественности обитаемых миров в ней показалось инквизиции столь опасным, что для его искоренения 17 февраля 1600 г. в Риме на площади Цветов был разведен костер? На этот вопрос теологи и философы, политики и историки по-разному отвечают уже не одну сотню лет, но, пожалуй, только сейчас, приступив к активным поискам каких-либо сигналов от внеземных цивилизаций, мы начинаем в полной мере осознавать, насколько глубоким был разрыв Бруно с привычными, земными представлениями и ценностями и насколько все-таки земными остались его гениальные прозрения.

В настоящей статье я попытаюсь показать, что важнейшие причины осуждения Бруно были обусловлены, с одной стороны, тем, что развивая учение о множественности миров, он пошел гораздо дальше своих предшественников и, в частности, сумел выявить антихристианский потенциал этой древней идеи. С другой стороны, Бруно оказался заложником собственных идей, не имея возможности ни отказаться от них совсем, ни продолжать их разработку (как Галилей после покаяния) в более приемлемой форме.

Непонятный приговор

В. С. Рожицын - автор фундаментального исследования процесса Бруно писал, что причины осуждения философа были достаточно непонятными даже для многих очевидцев казни, т.к. перед народом зачитали лишь приговор без обвинительного заключения. В тексте приговора отсутствовала важнейшая деталь - причины осуждения. Упоминалось только о восьми еретических положениях, давших основание объявить Бруно нераскаявшимся, упорным и непреклонным еретиком. Но в чем конкретно состояли положения, повлекшие за собой осуждение, не разъяснялось [1, с. 366-370].

Юридическая неконкретность приговора породила в Риме слух, чо Бруно сожгли "за лютеранство", что было бы вопиющим нарушением достигнутого в 1598 г. соглашения о примирении между протестантами и католиками. Опровергая подобные слухи Каспар Шоппе - человек, близкий к папскому двору, - объяснял в письме к своему другу, что сожженный был не лютеранин, а воинствующий еретик, который учил в своих книгах таким чудовищным и бессмысленным вещам, как, например, то, что миры бесчисленны, что душа может переселяться из одного тела в другое и даже в другой мир, что магия - хорошая и дозволенная вещь, что дух святой - это душа мира и т.д. и т.п. Не раскаявшись в своих грехах, писал Шоппе, Бруно жалко погиб, отправившись, думаю я, в другие, измышленные им миры, рассказать, что делают римляне с людьми богохульными и нечестивыми [1, с. 369].

Каспар Шоппе, послание которого долгое время оставалось единственным письменным свидетельством о причинах сожжения Бруно, несомненно связывал ересь Бруно с учением о множественности миров, хотя характер этой связи и не был достаточно ясен. Косвенным подтверждением связи осуждения Бруно с его учением о множественности миров служило и то, что запрету и сожжению были подвергнуты книги философа. И наконец, самым важным свидетельством этой связи явилась та настороженность и враждебность, с какой Церковь стала относиться ко всему, что хоть как-то напоминало ей идеи Бруно: запрет 1616 г. на распространение учения Коперника, осуждение в 1633 г. Галилея, неоднократные, хотя и совершенно неэффективные попытки запретить книгу Фонтенеля "Беседы о множестве миров" (1686) и многое другое.

В XIX веке, когда учение о бесконечности Вселенной и множественности обитаемых миров в ней получило повсеместное распространение, имя Бруно было занесено в почетный список "мучеников за науку", а в 1889 г. в Риме на Площади Цветов был установлен памятник, на котором написано: "Джордано Бруно от столетия, которое он провидел, на том месте, где был зажжен костер". Казалось бы, справедливость восстановлена, однако в этом же столетии была обнаружена часть считавшихся безвозвратно потерянными документов процесса по делу Бруно. Эти документы стали для историков подлинной сенсацией и заставили по-новому взглянуть на вопрос о причинах осуждения Джордано Бруно. В середине XX века католические историки А. Меркати, Л. Фирио, Л. Чикуттини пришли к категорическому выводу о полной невиновности Церкви в этом процессе, где речь шла не о научных и философских вопросах, не о бесконечности и вечности Вселенной, а о вопросах богословия и религии. Джордано Бруно судили не как мыслителя, настаивали эти историки, а как беглого монаха и отступника от веры. В его дело Церковь могла и должна была вмешаться. Способ, которым Церковь это сделала, оправдывается той исторической обстановкой, в которой ей приходилось действовать, однако право вмешаться в этом и во всех подобных случаях для любой исторической эпохи остается прирожденным правом Церкви, не подлежащим воздействию истории [3, с. 356].

Возможно, что сейчас, когда Ватикан официально признал неправоту в процессе Галилея, не исключено некоторое смягчение позиций и в вопросе об осуждении Бруно. Однако в целом следует признать, что у историков были серьезные основания для столь категорических высказываний. Из материалов процесса было действительно видно, что перед инквизицией предстал не мирный философ, а матерый враг, причем не только Католической Церкви, но и всего христианства. Что же касается ведения процесса, то скорее следует удивляться терпению следователей и судей. Судя по всему, они хорошо понимали всю серьезность брошенного Церкви вызова и, как следствие, бессмысленность "выбивания" нужных показаний любой ценой. Инквизиции нужно было действительно добровольное и чистосердечное раскаяние Бруно. Именно поэтому он, видимо, бросил своим судьям ставшие знаменитыми слова: "Вероятно, вы с большим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его". Но чего же могли бояться видевшие немало различных еретиков и святотатцев судьи Бруно? Для того, чтобы ответить на этот вопрос и заодно понять, какую все-таки роль в осуждении Бруно сыграла его философия, рассмотрим сперва основные моменты инквизиционного процесса.

За что же его все-таки сожгли?

В начале многих трагедий были слова. Сперва слова новых, неслыханных ранее учений, затем старых как мир доносов.

В ночь с 23 на 24 мая 1592 г. Джордано Бруно был арестован инквизицией Венецианской республики. Основанием для ареста послужили доносы дворянина Джованни Мочениго. 26 мая начались допросы Бруно, а 2 июня, отвечая на вопрос о сути своей философии, Бруно сказал:

"В целом мои взгляды следующие. Существует бесконечная Вселенная, созданная бесконечным божественным могуществом. Ибо я считаю недостойным благости и могущества божества мнение, будто оно, обладая способностью создать, кроме этого мира, и другие бесконечные миры, создало конечный мир.

Итак, я провозглашаю существование бесчисленных миров, подобных миру этой Земли. Вместе с Пифагором я считаю ее светилом, подобным Луне, другим планетам, другим звездам, число которых бесконечно. Все эти небесные тела составляют бесчисленные миры. Они образуют бесконечную Вселенную в бесконечном пространстве" [2, c. 342].

Вряд ли, конечно, подобные взгляды показались следователю Салюцци бесспорными, однако в данный момент философия Бруно интересовала его лишь постольку, поскольку о ней упоминал в своем доносе Мочениго, рассказывая при этом о вещах, куда более страшных, чем иные миры. Так, Мочениго утверждал, что живший в его доме в качестве учителя Бруно в разговорах неоднократно отвергал догматы Католической Церкви, называл Христа обманщиком, дурачившим народ, издевался над непорочным зачатием, рассуждал о каких-то бесчисленных мирах, заявлял, что хочет стать основателем "новой философии" и т.д. и т.п. [1, с. 285].

Все подобные обвинения Бруно отверг категорически, а на первый (и обязательный!) вопрос следователя, знает ли арестованный, кто мог написать на него донос и нет ли у писавшего каких-либо причин для мести, Бруно сразу же назвал Мочениго и объяснил, что, хотя он добросовестно выполнил все взятые на себя обязательства по обучению Мочениго так называемому "луллиеву искусству" (моделированию логических операций с помощью символических обозначений), последний не желает рассчитаться и стремится всеми силами задержать Бруно у себя дома. Тем самым, по закону донос Мочениго терял юридическую силу, а венецианские знакомые Бруно отказались подтвердить предъявленные ему обвинения. В принципе, Бруно мог надеяться на освобождение, но в этот момент на него поступил донос от сокамерников, которые сообщили, что Бруно издевается над их молитвами и проповедует какие-то ужасные вещи, утверждая, в частности, что наш мир - это такая же звезда как те, которые мы видим на небе [2, с. 373]. По закону этот донос не мог рассматриваться как дополнительное основание для обвинения, т.к. исходил от лиц, заинтересованных в смягчении своей участи. Однако он был приобщен к делу, а у инквизиции появились весьма серьезные сомнения в искренности арестованного.

Предвосхищая вопрос о возможности каких-либо провокаций со стороны инквизиции или просто ложных доносов, отмечу, что стремление лезть на рожон всегда было отличительной чертой характера Бруно. В воспоминаниях современников он сохранился как человек импульсивный, хвастливый, не желающий в пылу полемики считаться ни с чувством собственного достоинства противников, ни с требованиями элементарной осторожности и даже логики. Причем все эти, безусловно, не украшающие философа черты характера нетрудно обнаружить и в его всегда ярких, полемически заостренных сочинениях. Поэтому у нас нет особых оснований полагать, что доносчики - люди в основном малограмотные и богобоязненные - что-то специально выдумывали, чтобы опорочить Бруно. К сожалению, с этой задачей он справлялся самостоятельно. Вот, например, один из образцов ответа Бруно следователям, зафиксированных в "Кратком изложении": "Обвиняемый отрицал, что высказывался о девственности (богоматери - Ю.М.): - Да поможет мне Бог, я даже считаю, что дева может зачать физически, хотя и придерживаюсь того, что святая дева зачала не физически, а чудесным образом от святого духа. - И пустился в рассуждения о том, каким образом дева может физически зачать." [3, c. 383].

Сходным образом Бруно отвечал и на многие другие вопросы. Обвинения в прямых ересях и кощунствах он категорически отвергал, либо говорил, что его неправильно поняли и исказили его слова, либо, в сомнительных случаях, выкручивался и утверждал, что имея сомнения и неправильные взгляды, держал их при себе и никогда не проповедовал. Понятно, что подобное поведение Бруно вряд ли могло убедить следователей и судей в его искренности и набожности. Скорее они могли предположить, что Бруно просто издевается над символами веры, и сделать из этого соответствующие выводы.

"Ты, брат Джордано Бруно, ... еще 8 лет назад был привлечен к суду святой службы Венеции за то, что объявлял величайшей нелепостью говорить будто хлеб превращается в Тело (Господне - Ю.М.)" и т.д. [1, с. 364]. Так начинался приговор, в котором Бруно был публично объявлен нераскаявшимся, упорным и непреклонным еретиком, и после знакомства с материалами процесса нам трудно не согласиться с теми историками, которые утверждают, что согласно законам того времени, "дело Бруно" не было расправой над невинным. Другой вопрос, в чем конкретно виновен Бруно? Публично перечисляются кощунства, способные поразить чувства верующих, но ничего не говорится об обстоятельствах, в которых они произносились. Между тем, для вынесения приговора крайне важно знать, были ли эти слова частью еретической проповеди или они произносились в частной беседе, или вообще являлись риторическими оборотами в богословском диспуте. К сожалению, все эти "тонкости" в приговоре не разъясняются, а сам приговор напоминает скорее донос, чем юридический документ, содержащий четко выделенные причины осуждения.

Немало вопросов вызывает и то обстоятельство, что, имея дело с отпетым еретиком и святотатцем, инквизиция тянула дело в течение 8 лет, хотя в приговоре специально отмечалось похвальное рвение инквизиторов [1, с. 368]. Но разве для того, чтобы разобраться с кощунствами, требовалось столько времени, или у святой службы не было соответствующих специалистов, в присутствии которых Бруно вряд ли мог бы пускаться во фривольные рассуждения о непорочном зачатии? Далее, неужели для осуждения всех подобных богохульств понадобилось созывать конгрегацию из девяти кардиналов во главе с папой? Нельзя ли в связи с этим предположить, что Церковь, обвиняя Бруно публично в грехах, понятных толпе, на самом деле наказывала его за грехи, о которых народу знать не полагалось?

Обращает внимание то, что уже в самом начале процесса люди, решавшие судьбу Бруно, прекрасно понимали, что имеют дело с человеком нетривиальным. Так, папский посланник, требуя от властей Венеции выдачи Бруно римской инквизиции, - а это требование было серьезным посягательством на независимость республики, - подчеркивал, что Бруно - это "заведомый еретик", судить которого следует в Риме, под надзором папы [2, с. 373]. В свою очередь, прокуратор республики Контарини настаивал на том, что Бруно необходимо оставить в Венеции. В докладе Совету Мудрых Венеции Контарини отмечал, что Бруно "совершил тягчайшее преступление в том, что касается ереси, но это - один из самых выдающихся и редчайших гениев, каких только можно себе представить, и обладает необычайными познаниями, и создал замечательное учение" [2, с. 374]. (Выделено мной - Ю.М.)

Вряд ли, конечно, прокуратор стал бы беспокоится из-за простого святотатства, а упоминание "замечательного учения" Бруно заставляет нас вспомнить, что и в доносах на него, и в письмах Шоппе нечестивость Бруно связывалась с идеей множественности миров, о которых столь часто любил рассуждать философ.

Из сохранившихся документов следствия видно, что на допросах по философским вопросам Бруно уже не ерничал и развивал взгляды, согласные или буквально повторяющие то, что он писал в своих книгах. Однако, судя по всему, его ответы не удовлетворяли судей. Так, мы видим, что следователь в Риме возвращается, и неоднократно, к ответам Бруно, включая изложение его учения о множественнсти миров, данное еще в Венеции. Новые ответы либо остаются без каких-либо комментариев, либо сопровождаются примечаниями типа: "Ha XIX допросе, по существу, отвечал в том же роде относительно множества миров и сказал, что существуют бесконечные миры в бесконечном пустом пространстве, и приводил доказательства." Или "Относительно этого ответа (о множественности миров - Ю.М.) опрошен на XVII допросе, но не ответил утвердительно, ибо вернулся к тем же показаниям." [3, c. 374].

И все же попытки утверждать, что Бруно сожгли "за множественность миров", коперниканство, бесконечность Вселенной или другие философские учения, наталкиваются на очень серьезные возражения. Так, А. Ф. Лосев вполне резонно указывает, что многое в учении Бруно было созвучно идеям его предшественников и последователей - Николая Кузанского, Фичино, Коперника, Галилея, Кеплера и других, но инквизиция почему-то отправила на костер только Бруно. Анализируя причины этой селективности, Лосев пишет, что роковую роль в судьбе Бруно сыграло то, что он развивал очень последовательную, без каких-либо оглядок на "христианскую совесть" версию пантеизма - философско-религиозного учения, как бы растворяющего Бога в природе, отождествляющего Бога и мир. Такое растворение, характерное для языческого, античного неоплатонизма, вело к фактическому отрицанию Творца мира как надмировой абсолютной личности и, как следствие, к антихристианству и антицерковности. Вот за этот языческий неоплатонизм, считает Лосев, Бруно и пострадал [4, с. 471, 477].

Следует подчеркнуть, что выявление в учении Бруно неоплатонизма (пусть даже языческого) или пантеизма еще не объясняет ни антихристианство Бруно, ни того, почему он был именно сожжен. Сам Лосев отмечает, что во времена Бруно неоплатонизм был весьма распространен даже среди церковных деятелей. Однако люди, развивавшие эту философию, каялись затем в своих нехристианских чувствах, причем "каялись безо всякого принуждения, в глубине своей собственной духовной жизни и перед своей совестью. Совсем другое дело - Джордано Бруно, который был антихристианским неоплатоником и антицерковником в последней глубине своего духа и совести" [4, с. 471].

Сказанное Лосевым означает, что для понимания трагической судьбы Бруно мы должны, как минимум, попытаться понять, как у человека, воспитанного в рамках христианской культуры, могла отсутствовать "христианская совесть" и какую роль в этом отсутствии сыграла развиваемая философом концепция множественности миров. При этом, однако, надо учитывать, что осуждение Бруно вообще нельзя однозначно объяснить какими-либо "измами". Конечно, Церковь боролась с ересями, язычеством и, тем более, антихристианством (например, с сектами всевозможных "сатанистов"), но само по себе наличие в учении того или иного прегрешения, пусть даже очень серьезного, еще не означало, что автора учения следует отправить на костер. Церковные иерархи нередко закрывали глаза на многие ереси, а папа Климент XIII, например, приблизил к себе обвинявшегося в атеизме философа Чезальпино. Тем не менее, этот же папа возглавил конгрегацию кардиналов, осудивших Бруно, хотя, справедливости ради, следует отметить, что он неоднократно использовал свой решающий голос для того, чтобы оттянуть вынесение окончательного приговора, надеясь на раскаяние подсудимого.

Мне кажется, что при анализе процесса Бруно резоннее спросить, не за что (причины для расправы можно найти всегда), а для чего его сожгли? Ведь в принципе подсудимого можно было без всякого шума "сгноить" в тюрьме инквизиции, где он уже просидел несколько лет. Однако Церковь почему-то устроила публичную казнь, не объяснив толком, за что именно сжигают человека, точнее, обвинив философа в примитивных кощунствах. Впрочем, может именно в такой дискредитации мыслителя и состояла основная цель судей? Но это означает, что основную опасность представлял уже не сам Бруно, а его учение, которое могло распространяться благодаря тому, что ряд книг философа был издан. Это учение и требовалось как-то дискредитировать, продемонстрировав, что из себя представляет его автор - "нераскаявшийся, упорный и непреклонный еретик". Другой, конечно, вопрос, удалась ли и могла ли вообще удасться затея судей? Но сейчас нам важнее попытаться понять, почему учение Бруно представляло (и представляло ли) опасность для Церкви?

Звездные миры Бруно и Вселенная христианства

Выше я уже писал, что и в доносах на Бруно, и в письме Шоппе о его казни "нечестивость" философа как-то связывалась с учением о множественности миров. С другой стороны, до Бруно это учение, вообще-то говоря, не рассматривалось как еретическое и даже активно обсуждалось средневековыми теологами, полагавшими, что создание только одного мира недостойно бесконечного могущества Бога. Но что же в таком случае так пугало всех в учении Бруно?

В прекрасном историко-философском исследовании "Идея множественности миров" [5] объясняется, что принципиальным отличием учения Бруно от других концепций множественности миров было радикальное переосмысление в этом учении представлений о нашем мире и его месте во Вселенной. Визгин объясняет, что, допуская существование каких-либо иных миров, мыслители античности и средневековья строили эти миры, исходя из сугубо геоцентрических и даже геоморфных представлений. Например, в каждом из этих миров сохранялось жесткое противопоставление Земли и Неба. Эти миры, а их могло быть и бесконечное множество, существовали в каких-то абстрактных пространствах и не имели ничего общего с видимыми нами звездами и планетами, т.к. видимое нами звездное небо считалось неотъемлемой частью нашего мира, нашей Вселенной. Поэтому, например, допускалось существование миров, на небе которых могли быть иные светила или вообще не быть никаких светил. Однако где и как расположены эти миры, каждый из которых, как и наш, мыслился конечным и подобным земному, было совершенно не ясно [5, с. 138-147].

В определенной степени такие представления об иных мирах созвучны идеям современных ученых, допускающих существование в каких-то иных пространствах других Вселенных, в которых физические константы и законы могут радикально отличаться от констант и законов нашей Вселенной. Конечно, подобные идеи весьма и весьма неординарны, но в целом они совершенно не затрагивают, например, "физикоцентризм" современного научного мировоззрения. По сути, учеными допускается существование законов природы еще не известного нам типа, но само сугубо антропоморфное понятие "закон" под сомнение при этом не ставится. Эта параллель с современными представлениями позволяет лучше понять революционность бруновской идеи множественности миров, не только преодолевавшей гео- и гелиоцентризм, но и делавшей бессмысленным вообще какой-либо пространственный "центризм": идея, которая, с одной стороны, низводила Землю до уровня затерянной в бескрайних просторах песчинки, а, с другой стороны, превращала наш замкнутый мир в бесконечную Вселенную, где привычные звезды были уже не просто светилами (для человека), а мирами, подобными нашему. "Кристалл небес мне не преграда боле, рассекши их, подъемлюсь в бесконечность", - писал Бруно в одном из своих сонетов.

Я думаю, что даже современные люди, с детских лет привыкшие слышать об иных мирах, были бы немало удивлены, если бы им стали доказывать, что нечто совершенно привычное, интимно-земное, на самом деле является частью иной жизни и разума. Вспомним, например, какое чувство внутреннего протеста вызывают, пусть даже в шутку высказываемые предположения о том, что земная жизнь и мы сами - результат какого-то космического эксперимента. Стоит ли тогда удивляться реакции современников Бруно - людей простых, не искушенных в схоластических дискуссиях? Впрочем, дело не только в научной смелости идей Бруно, который, по выражению Визгина, "астрономизировал" концепцию множественности миров, отождествив видимое всеми небо с бесконечной Вселенной, а звезды и планеты - с иными мирами. "Рассечение кристалла небес" было тесно связано у Бруно с критикой основ христианского мировоззрения. Именно поэтому Шоппе назвал в своем письме миры Бруно "нечестивыми", а сокамерники вспоминали философские построения Бруно не со скукой, а с ужасом.

В литературе, посвященной Бруно и его эпохе, можно нередко встретить примерно следующее объяснение, почему учение о множественности миров могло представлять опасность для Церкви. Во-первых, это учение в корне противоречило господствовавшей в средние века геоцентрической системе, которой придерживалась и Церковь, во-вторых, догмату о том, что человек - "венец творения", Земля - центр мира, а Христос - Спаситель человеческого рода (См., например, примечания А. Х. Горфункеля к материалам процесса Бруно [3, с. 408]. В принципе, в таких объяснениях есть своя логика, но справедливая применительно скорее к XVIII или даже XIX веку, а не ко времени Бруно. Во-вторых, сама по себе идея множественности миров индифферентна и по отношению к учению о геоцентризме, и по отношению к догматам христианской Церкви. Множественность миров вполне совместима с предположением о геоцентричности каждого из миров, что мы и видим в средневековых и античных концепциях. С другой стороны, множественность миров никак не отвергает универсального значения искупительной жертвы Христа. Можно допустить, что такая жертва приносилась или должна быть принесена в каждом из миров Вселенной. Не исключено, что в иных мирах не было грехопадения, и, следовательно, не нужно искупление. Наконец, можно считать, что Богочеловек появился только в одном месте Земли (и всей Вселенной тоже), что ставит перед последователями Христа миссионерскую задачу космических масштабов. Тем самым, учение о множественности миров вполне могло использоваться для обоснования миссионерских задач Церкви в эпоху Великих географических открытий, когда слово божье приходилось нести народам, о существовании которых никто ранее не подозревал.

Однако практика миссионерской деятельности XVI в. содержала в себе и совершенно иные потенции. До сих пор европейцы сталкивались с народами, стоящими на более низкой ступени развития и исповедующими более примитивные, а то и варварские формы религии. (Последнее обстоятельство для людей той эпохи было куда важнее технической отсталости). Но что, если мы встретим народы, по сравнению с которыми сами будем выглядеть дикарями, а наша религия - варварским суеверием? Таких людей во времена Бруно еще не встречали, но уже в 1516 г. Томас Мор написал свою знаменитую "Утопию", а в 1602 г. пожизненный узник неаполитанской тюрьмы Томмазо Кампанелла завершил "Город Солнца" - рассказ мореплавателя о якобы встреченном им идеальном государстве, жители которого существенно опередили другие народы в науке, философии и социальном устройстве. Причем, в 1598-1599 гг. Кампанелла возглавил в Калабрии заговор, ставивший своей целью свержение на юге Италии испанского владычества и создание идеального общества, подобного описанному им затем в книге. Таким образом, фантазии об иных государствах и странах оказывались неразрывно связанными с попытками революционного переустройства существующих порядков. Понятно, что аналогичным и даже несоизмеримо более мощным потенциалом могла обладать идея множественности миров. Впрочем, проблемы социального равенства интересовали Бруно мало. Гораздо больше его волновала проблема постижения истинного Бога. Вспомним, что еще на допросе в Венеции Бруно утверждал, что считает недостойным благости и могущества Бога создание единственного и конечного мира. Бог всемогущ, настаивал Бруно, и именно эта, вполне христианская идея, доведенная до роковых пределов, привела его к выводам о том, что Бог христианства слишком земной, слишком антропоморфный, чтобы быть истинным. Соответственно, поклоняться такому Богу - кощунство.

Для правильного понимания творчества Бруно и роли в нем концепции множественности миров очень важно учитывать то, что Бруно не был ученым, хотя и затрагивал в своих сочинениях научные проблемы. Бруно плохо разбирался в астрономии и математике, а как философ-логик значительно уступал таким мыслителям, как Николай Кузанский. Тем не менее, Бруно, возможно, лучше всех своих современников, чувствовал потрясающий динамизм эпохи, ее устремленность к радикально новому, ее одержимость бесконечностью. Свое ощущение этой эпохи Бруно выразил на философско-поэтическом языке, с помощью которого он пытался создать адекватную новому времени религию, которую он называл "героическим энтузиазмом", "философией рассвета" и т.п. Эта религия должна была прийти на смену христианству, позволив, с одной стороны, преодолеть противоречия между католиками и протестантами, с другой стороны, включить в себя идеи коперниканства, бесконечности Вселенной и, самое главное, Нового Человека, способного рассекать ограничивающие его волю и разум "кристаллы небес".

Следует отметить, что многое из бруновской "философии рассвета" уже разрабатывалось философами и теологами (идея деперсонифицированного бога, непостижимого с помощью земных аналогий, новое понимание человека и его места в мире, проблема органического синтеза Библии и Книги Природы и многое другое) или, во всяком случае, носилось в воздухе. Однако двигаться достаточно последовательно по этому пути мыслители эпохи Возрождения опасались из-за возможности разрыва с христианством. Причем, этого разрыва опасались не от недостатка мужества, а уже хотя бы потому, что, теряя связь с Христом, люди, тем самым, теряли основу для постижения Бога. Отсюда проблема "христианской совести", о которой говорил А. Ф. Лосев. Люди Ренессанса, считает он, "тоже были своего рода героическими энтузиастами. Но всех их страшила трагедия изолированной человеческой личности (утерявшей связь с Христом. - Ю.М.), и, если они увлекались ее самоутверждением, то скоро тут же каялись в этом" [4, с. 477]. Другое дело - Бруно, который заполнял возникающий при разрыве с христианством вакуум религиозно-мистическим чувством связи с иными мирами, обитатели которых могли приблизиться к постижению истинного Бога в большей степени, чем земляне. (Примерно также, как обитатели островов-утопий смогли создать более совершенные, чем европейцы, общества). С позиций этих потенциально возможных религий Бруно и мог смотреть на христианство так, как на него смотрели в эпоху римских императоров: не как на универсальный путь к спасению, а как на смесь суеверий и шарлатанства.

По-видимому, возможность такого взгляда на христианство "сверху", с позиций более совершенных, более адекватных реалиям XVI века религий, могла показаться римской инквизиции куда страшнее, чем Реформация или атеизм. Ведь и протестантизм, обвинивший Ватикан во всех смертных грехах, но сам затем в них погрязший, и примитивный атеизм, смело утверждавший, что Бога нет, но затруднявшийся объяснить, что же правит миром, христианства как такового не затрагивали. Другое дело - "философия рассвета" Джордано Бруно, сознательно устремленная вперед, в Неведомое, включающая (или, во всяком случае, пытающаяся включить в себя) мировоззренческую революцию XVI века и воздвигающая всемогущему Богу единственно достойный его храм в виде Бесконечной Вселенной, заполненной бесчисленным множеством миров, обитатели которых различными путями движутся к постижению той Истины, которая открылась бывшему доминиканскому монаху, жившему на планете Земля.

Фундаментальная новация Бруно состояла во введении в религию идеи прогресса, т.е. представления о том, что с ходом времени происходит не деградация некоего "золотого века" (истинной мудрости, подлинной святости и т.п.), а, наоборот, приумножение знаний и, прежде всего, знаний об истинном Боге. Бруновская философия идеализировала человеческую историю, обнаруживала в ней необратимое развитие и экстраполировала его на бесчисленное множество миров, многие из которых могли уйти в своем развитии значительно дальше земного. При этом Бруно предусмотрительно допускал, что душа может перемещаться из одного мира в другой. Такое предположение радикально противоречило христианской догматике, отводившей для души лишь особое, вне-мировое пространство "того света", но зато было принципиально необходимо Бруно для обеспечения возможности связи с иными мирами. Понятно, что такой душе уже не нужна была никакая Церковь, во всяком случае, на Земле. Однако земной Церкви вряд ли могла понравиться перспектива лишиться человеческих душ, а вместе с ними и прихожан. Гораздо проще было навсегда расстаться с одним из них.

Звездные миры или земное зеркало? Уроки процесса Бруно

И все же, главная причина, по которой сожгли Бруно, состояла в том, что он не захотел раскаяться, а Церковь не захотела его простить. Произошло же это, на мой взгляд, прежде всего потому, что обе стороны оказались в логическом тупике, трагической попыткой выхода из которого стал костер на площади Цветов.

Конечно же, инквизиция прекрасно понимала, что в споре с Бруно костер - это не аргумент. Однако на Католическую Церковь оказывали сильное давление протестанты, критиковавшие Ватикан за потворство учениям, допускающим вольную трактовку Библии. С другой стороны, Ватикан и сам боялся новой реформации, а при определенных условиях "философия рассвета" Бруно вполне могла сыграть роль знаменитых тезисов Лютера. В конце XVI века было очень много людей, которые считали, что Церковь требует радикального обновления, и могли увидеть прообраз такого обновления в сочинениях Бруно.

Адекватным ответом на вызов Бруно, брошенный Церкви, могла быть лишь радикальная перестройка христианского мировоззрения, позволяющая, с одной стороны, органически включить в него открывающуюся человеку бесконечную Вселенную, а с другой, - обуздать возомнившую себя всемогущей личность эпохи Ренессанса. Как ни странно, союзником Церкви в этой парадоксальной перестройке христианского мышления стало точное естествознание, утверждающее, что постижение открывающихся перед человеком бесконечностей требует не героического энтузиазма, поэтических фантазий и таинств магии, к которым был весьма склонен Бруно, а все возрастающей дисциплины разума и постоянного обуздания страстей. Конечно, такой союз (далеко не всегда прочный и последовательный) не мог быть результатом сознательной политики. Просто Церковь (и католическая, и протестантская) все чаще и чаще демонстрировала готовность считаться с растущим авторитетом ученых и даже идти с ними на компромиссы по мировоззренческим вопросам. В результате между наукой и религией происходил грандиозный раздел сфер влияния, согласно которому науке "отходила" бесконечная Вселенная без души, а религии - бессмертная душа без разума. Однако 17 февраля 1600 г. до этого раздела было еще очень далеко, а угроза, исходившая от учения Бруно, представлялась слишком серьезной.

Что же касается Бруно, то его неуступчивость обусловлена, на мой взгляд, тем, что он, попросту говоря, не знал, как развивать свою философию дальше и не мог, например, как Галилей, покаяться и затем создать новое, более глубокое и, по своей сути, более еретическое произведение, содержащее дальнейшую разработку основ не-аристотелевской физики и, тем самым, обоснование истинности гелиоцентрической системы Коперника.

Как следствие, Бруно был вынужден все более и более подменять логическую разработку своего учения его пропагандой, и я думаю, что постоянные антихристианские высказывания философа во многом обусловлены его подсознательным ощущением поверхностности и непринципиальности разрыва с этой религией. Во всяком случае, кощунствовать и издеваться над бесхитростными молитвами сокамерников мог только человек, сменивший глубокую веру в Христа на ненависть к нему и мучительно страдающий от несерьезности такой замены.

Но что, собственно, мешало одаренному блестящей интуицией, поистине героическим энтузиазмом и феноменальной памятью Бруно продолжать качественное развитие своего учения? По-видимому, роковую роль тут сыграли некоторые логические особенности, так сказать, "логическое коварство" идеи множественности миров. И в этом, на мой взгляд, состоит наиболее важный урок, который могут извлечь из процесса Джордано Бруно современные сторонники этой древней идеи.

Разработка идеи множественности миров допускает движение мысли в двух противоположных направлениях. С одной стороны, идея множественности миров может использоваться для распространения земных представлений на области Неизвестного. В этом случае мы имеем дело с мышлением "по аналогии", не способным давать серьезные результаты. Поэтому еще Платон в "Тимее" писал, что признание кем-либо беспредельности числа миров он рассматривал бы как признак беспредельной глупости, а среди выдающихся мыслителей мы практически не встречаем энтузиастов этого учения. С другой стороны, идея множественности миров может выступать как методика взгляда "со стороны", как способ увидеть Неведомое в самом привычном, земном. Но в таком "режиме" эта идея может "работать" лишь подвергая саму себя радикальной критике. Вдумаемся в то, чем, собственно, наиболее интересен и фундаментален для развития философии Бруно? По сути, не самой по себе идеей множественности миров, а ее радикальной трансформацией, позволившей сделать иные миры неотъемлемой частью нашего мира - бесконечной, лишенной какого-либо пространственного центра, Вселенной, пришедшей на смену замкнутому Космосу средневековья. При этом множество обитаемых, в конечном счете, землеподобных миров, служило Бруно свеобразной "подпоркой", защитой от того шока, который испытали мыслители XVII века при разработке идеи бесконечной Вселенной, уже лишившейся привычного Бога, но еще "не заполненной" физическими законами природы. Вспомним хотя бы знаменитые строки Паскаля: "Я вижу эти ужасающие пространства Вселенной... Я вижу со всех сторон только бесконечности, которые заключают меня в себе, как атом". Бруно же эти бесконечности и связанные с ними парадоксы познания стремился не видеть. Проявив максимум мужества в отстаивании своего учения, Бруно фактически уклонился от логической ответственности за него, и в этом плане не мыслившие себя вне христианства Галилей, Декарт, Ньютон и другие ученые XVII в., разрабатывавшие основы физической картины мира - действительно иного, странного и безумного (как скажут в ХХ веке) мира, - оказываются куда более революционными, чем неистовый антихристианин Бруно.

Очарованный открывавшейся перед ним величественной картиной бесконечной Вселенной, заполненной множеством миров, Бруно, по-видимому, не осознавал, что угодил в методологический тупик. Детализация разрабатываемого им учения требовала выдвижения гипотез о природе и обитателях неведомых миров, однако такие гипотезы легко вырождались в пустое фантазирование "по аналогии", что, безусловно, не могло удовлетворить серьезного философа. Поэтому сам Бруно тщательно избегал каких-либо фантазий на эту тему, оставляя свое учение на уровне религиозно-поэтической идеи, которую можно было проповедовать, но нельзя методически развивать. Как следствие, наука Нового времени осталась, вообще-то говоря, равнодушной к идее множественности миров, но зато за нее с радостью ухватились популяризаторы и публицисты, превратив ее в удобный литературный прием. Уже в XVII в., когда труды Бруно еще находились под строжайшим запретом, в Европе стали появляться книги, в которых люди довольно непринужденно отправлялись в забавные и назидательные путешествия по иным мирам. Эти книги, особенно "Беседы о множестве миров" Фонтенеля, пользовались огромным успехом и, хотя Церковь, поначалу, пыталась с ними бороться, никого, в общем-то, не пугали. Вместо иных миров можно было легко представить различные страны, отличающиеся друг от друга климатическими условиями, обычаями и социальным устройством. Эти условия и обычаи лишь несколько утрировались для того, чтобы читателю было легче оценить порядки в своей собственной стране. Тем самым, идея довольно быстро выродилась в публицистическое зеркало.

Сейчас, когда в связи с началом космических полетов и исследований идея множественности миров переживает расцвет, очень важно предохранить эту идею от повторного вырождения. Длительная история учения о множественности миров убеждает в том, что оно оказывалось глубоким и плодотворным только тогда, когда выступало в форме радикальной самокритики, изменяющей сложившиеся представления о местонахождении и характере иных миров и, как следствие, о нашем собственном мире. Именно в такой форме это учение разрабатывалось на раннем этапе творчества Бруно, когда он пришел к своим наиболее замечательным идеям, не утратившим эвристической ценности и по сей день. Аналогичное использование идеи множественности миров мы встречаем и в "Солярисе" Лема - блестящей критике расхожих представлений о формах контакта с иным Разумом и, как следствие, о характере нашей собственной разумности. Наконец, весьма интересными и плодотворными мне представляются гипотезы "позднего" И. С. Шкловского о невозможности обнаружения внеземной разумной жизни из-за "космической мимикрии", а также попытки возрождения им представлений о единственности земного (иного мы, впрочем, не знаем) разума во Вселенной [6]. На первый взгляд, такие гипотезы вселяют пессимизм, однако вхождение концепции множественности миров в режим радикальной самокритики является, на мой взгляд, гарантом того, что это учение вновь сможет порождать действительно глубокие и парадоксальные идеи о том, где и как можно встретиться с иной жизнью или разумом. Не исключено ведь, что мы уже давно общаемся с ними, но не осознаем этого, и нужен новый Джордано Бруно для того, чтобы мы смогли это понять.

Литература

1. В. С. Рожицын. Джордано Бруно и инквизиция. М.: Изд. АН СССР, 1955.

2. Джордано Бруно и инквизиция. Протоколы процесса Джордано Бруно в венецианской инквизиции. // Вопросы религии и атеизма, т.1. 1950, с .325-419.

3. Джордано Бруно перед судом инквизиции (Краткое изложение следственного дела Джордано Бруно). // Вопросы истории религии и атеизма, 1958, с. 349-416.

4. А. Ф. Лосев. Эстетика Возрождения. М.: Мысль,1978.

5. В. П. Визгин. Идея множественности миров. М.: Наука, 1988.

6. И. С. Шкловский. О возможной уникальности разумной жизни во Вселенной // Вопросы философии, 1976, т.9, с. 80-93.