Бакушевский А.В. О формах противостояния расколу и сектантству

Предисловие

В 2008 г. Государственная Третьяковская галерея и многие другие учреждения культуры будут отмечать 125-летие со дня рождения выдающегося музейного педагога и историка искусства, сотрудника ГТГ, доктора искусствоведения Анатолия Васильевича Бакушинского (1883-1939). Он внес существенный вклад в науку как теоретик и практик художественного (в первую очередь – детского) воспитания, создавший в этой области целую систему, как исследователь психологии творчества и психологии восприятия искусства, знаток музейного дела. Кроме того, Бакушинский был преподавателем истории искусства в ряде вузов и замечательным художественным критиком. Со дня основания Государственной академии художественных наук (ГАХН) он был ее действительным членом, возглавляя психологическое отделение.

Детство и юность А. В. Бакушинский провел в известных иконописных центрах, селах Владимирской губернии Холуе и Палехе, что впоследствии помогло ему спасти это мастерство от полного исчезновения и возродить его как народный промысел.

А.В. Бакушинский окончил Юрьевский (Тартуский) университет, затем – Педагогический институт им. П.Г. Шелапутина. С 1915 года начали выходить его печатные работы, всего их более 100. Значительная часть рукописей ученого еще ждет публикации в его архиве в Третьяковской галерее. Там и был обнаружен мною никогда ранее не издававшийся рукописный текст А.В. Бакушинского, связанный, не с музейной педагогикой и не с историей искусства, а …с православной миссией (!).
Текст о возможных формах противостояния расколу и сектантству был написан в 1904 г., когда А.В. Бакушинский, как выяснилось, учился во Владимирской духовной семинарии. Последнее никогда ранее не указывалось в его официальных документах. Теперь пришло время обнародовать этот факт биографии известного ученого, а также включить в «корпус» современных миссионерских текстов его острый, содержательный, литературно-талантливый и даже сегодня во многом актуальный реферат. Поэтому он и предлагается теперь читателям «Миссионерского обозрения».

А.М. Копировский,
магистр богосл., канд. пед. наук,
проф. Свято-Филаретовского института (Москва)

Фонд 15 отдела рукописей ГТГ, ед. хранения №768 (1904 г.)

Я ехал с железнодорожного вокзала домой. Была поздняя осень, и природа выглядела крайне печально. Во всяком случае, далеко не так пленительно, как описано у Пушкина. Плакало все: небо, деревья, земля. Скучно, холодно, мокро. Кругом – серый фон, а впереди – темная спина моего возницы.

– Нно..о, не бралась бы! – изредка покрикивает он. – Эх, бесталанная! – И в поощрение хлещет кнутом по взмыленным бокам лошади. Та уныло мотает головой и с трудом вытаскивает колеса тарантаса из жидкой дорожной слякоти. Начинает смеркаться, и откуда–то сверху спускается мглистый туман. Впереди замелькали огоньки.

– Что это? – спрашиваю возницу. – Васильевка, село.

До дому далеко, тьма, скверная погода. И у меня быстро созревает решение отдохнуть у местного священника, благо знакомый он, – вместе встречались кое у кого в округе.

– Священника дом знаешь?

– О. Ивана? Как не знать. У нас, примерно, в это село дочка отдана, так часто бываем.

– Ну, так вези, да поскорее.

Подбодренная ударами кнута, лошаденка прибавила шагу, и мы по грязной сельской улице быстро подкатили к освещенному дому батюшки. «Видно, в раз попал, думаю: гостей полон дом». Вошел. Оказывается, сам хозяин именинник, и на пирог к нему собралось почти все окрестное духовенство. Свет, тепло, радушный прием, – как все это показалось приятным мне после утомительной долгой езды!

В самой большой комнате, гостиной или зале, судя по обстоятельствам, собрались дамы и вели занимательные разговоры о хозяйстве, дороговизне жизни, новом платье жены о. благочинного и о прочих интересных вещах. Мужчины собрались в кабинете хозяина и при моем появлении заняты были каким-то горячим спором. Я поскорее кончил с формальными приветствиями и уселся в уголке, наблюдая. Центром общего внимания были два собеседника. Один – пожилой благообразный иерей с ровной металлической речью. Говорил он внушительно, не торопясь. Это, как я узнал после, был миссионер, ехавший куда-то на беседу с раскольниками и попавший сюда на перепутье. Другой – молодой священник с интеллигентным нервным лицом. В разговоре он сильно горячился, размахивал руками и поминутно отирал мокрое взволнованное лицо платком.

– Я же Вам говорю, что нельзя так беспечно относиться к Божию делу, – говорил он, блестя глазами и нервно взбивая шевелюру, – нельзя сидеть, сложа руки и, ограничиваясь полумерами, равнодушно глядеть на происходящее, глядеть, как церковь тает и уменьшается в количестве своих членов, подобно куску льда на солнечном припеке. Ведь больно видеть, как раскол и сектантство растут не по дням, а по часам, и принимают угрожающие размеры. Ведь поднимаются даже голоса которые считают раскольническое движение чуть не естественным дальнейшим развитием народного религиозного самосознания. А мы спокойно сидим и не принимаем сколько-нибудь действительных мер для ограждения от грозной волны. Сидим и ждем, пока она захлестнет, смоет нас!...

– Ну, захлестнуть-то не захлестнет, правительство не позволит – заметил кто-то из слушателей.

– Эх, в том-то и все горе наше, что мы, почти не пытаясь вести дело другими способами, более разумными и достойными религии духа и свободы, прибегаем слишком часто под защиту права. Ничего тут не сделаешь полицейскими мерами. Они произведут только обратное действие. Вы посмотрите. Какие теперь секты всего сильнее распространяются? Да, так называемые «вредные», те, которые преследуются правительством. Нет, все эти аутодафе, тюрьмы и ссылки всегда приносили пользу одним преследуемым. Нужно браться за работу с другого конца. Нужно гуманно и с братской любовью, мягко, осторожно лечить эту русскую народную язву.

– Гм, кгм… У нас и в «Расколе» почти то же говорится, – робко откашливаясь, заметил молодой семинаристик и поправил очки на носу.

– Не понимаю, почему Вы горячитесь, о. Николай? О чем хлопочете? – спокойно и мягко отвечал миссионер. К раскольникам суровых правительственных мер теперь не прилагается, кроме, понятно, вредных сект с точки зрения государственной. А борьба с расколом и сектантством, – она ведется сколь можно энергично. Учреждено единоверие, миссионерская пропаганда. Вот теперь я, например, нарочно за десятки верст еду на собеседование и надеюсь твердо и искусно постоять за Церковь.

– Мало поможет успеху борьбы ваше миссионерство, – с горечью заметил о.Николай, – турниры это словесные и только. Они лишь больше раздражают обе стороны.

– Как так? Недавно, после одного из споров мне прислали восемь старообрядцев с просьбой присоединить их к православию. Вот вам и результат.

– Велик результат, нечего сказать. Восемь человек присоединено, а целые десятки кругом чуть ли не ежедневно совращаются с пути православия. Вон в Грачевке: появилось сначала два-три двора молокан, а через каких-нибудь два года уже вся деревня превратилась в самых упорных сектантов. Вот вам тоже результаты!

– Верно, верно, – поддержал молчавший до сих пор чернобородый священник с огромной шапкой курчавых волос на голове, – у меня в приходе случилась такая же оказия. Появился в селе какой-то там начетчик. Мужик прежде был богобоязненный и в церковь любил ходить, а теперь, поди ты,– иконы повыбросал из избы, отца духовного на порог не хочет пускать. Да уже не токмо сам осатанел, – и других совращать начал. Семейств уж пять увлек за собой. Что с ними поделаешь? Хотел донести, да махнул рукой: авось образумятся.

– Да такие явления бьют в глаза почти на каждом шагу, – чуть не кричал о.Николай: народ ищет, жадно просит духовной пищи, и не его вина, если он, не находя ее там, где следует, кидается за болотными огоньками, принимает мираж за истину. В этом виноваты мы, духовенство, духовные пастыри и воспитатели народа!...
Разговор, очевидно, начал принимать горячий оттенок и становился щекотливым. Поняв это, некоторые из слушателей поспешили незаметно отретироваться. Кто-то занялся деятельным исследованием буфетного стола. Кто присоединился к дамскому обществу, тем более что оно стало уже скучать. Несколько раз голова той или иной матушки заглядывала в кабинет, созерцала спорящих и, сделав недовольную гримасу, исчезала. Скоро из залы послышался смех, песни, и пестрою лентой завился хоровод.

– Ох, хо-хо, молоденькие еще Вы, – примирительно заметил о. Николаю один из пожилых слушателей, вставая, – вот и кипятитесь пока, а поживете с наше, глядь, и не то запоете. О. Николай досадливо передернул плечами. Около спорящих осталось немного народу – два-три священника, хозяин, задумчиво поглаживающий бороду, и дьякон, огромный, толстый, с громоподобным голосом. Он внимательно прислушивался к репликам о. Николая и изредка басил: «Благоже, благоже, яко Соломон глаголете».

О. Николай блестящим взглядом впился в лицо миссионера и ждал ответа.

– Итак, по-вашему, миссионерство и вообще вся нынешняя постановка борьбы с расколами не достигают цели? Дело нужно начинать с другого конца? – с насмешливой ноткой в голосе уронил тот.

– Я вовсе не говорю, что настоящие средства безрезультатны, но…. игра не стоит свеч. Притом же малая польза миссионерства, по моему мнению, совсем исчезает в большом зле, какое оно приносит.

– Какое же это зло, позвольте спросить?

– А то, что теряется авторитет местного пастыря. Ему могут прямо сказать, да и говорят: «Какой же ты водитель, если сам свою веру защитить не можешь?» И это справедливо.

– Гм! Какой Вы, однако, порох, батенька! Так что же Вы-то предлагаете? – слегка уже раздражаясь, спросил миссионер.

– Я думаю, что самое лучшее – это возложить всю полемику с расколом и сектантством на приходских священников. Они знакомы до мелочей с жизнью прихожан, видят все их нужды духовные и материальные. Скорее и лучше всех могут они заметить в корне новое религиозное движение в своей пастве. Так кому как не им врачевать ее духовные недуги? Они могут и лекарства применить более действительные, подходящие.

– Но Вы забываете, что у приходского пастыря нет ни достаточного времени на такое трудное дело, ни соответствующей подготовки.

– Что касается времени, – возбужденно ответил о. Николай, – то его больше чем достаточно. Ну, а подготовка, во-первых, это дело уж духовной школы, во-вторых, думаю, она имеет лишь второстепенное значение.

-!?

– Не страшитесь, – улыбаясь, продолжал он, – подготовка, безусловно, необходима, но главное оружие в борьбе с врагами Церкви, по моему мнению, не она, а горячее, любящее сердце пастыря и желание самоотверженно работать на Божией ниве. Все остальное приложится.

– Нда….. Ну это, понятно, дело убеждений. Каждый кроит общее благо по своему образцу, и нам с Вами в этом пункте вряд ли можно спеться, – сухо процедил миссионер. Он слегка отвернулся и забарабанил пальцами по ручке кресла. Настало неловкое долгое молчание. Из полутемного угла, где на кончике стула смиренно ютилась фигура старого дьячка Памфилыча, послышалось сморкание, вздох и благочестивое восклицание:

– Дивна дела Твоя, Господи! Вся премудро ... ах!! – И откровенный зевок гулко пронесся в тишине. Памфилыч спохватился и боязливо кинул косой взгляд в сторону хозяина. Ничего, не заметил! А старые веки снова смежаются, и Памфилыч опять забывается в сладкой полудремоте.

– А не пропустить ли нам по единой в честь именинника? – предложил с улыбкой миссионер, – это уж почва нейтральная, на ней сойтись весьма можно.

– Пожалуйста, пожалуйста, – засуетился именинник, – прошу. Хорош хозяин, – свои обязанности забыл. Впрочем, в этом виноваты вы, господа, – обратился он к миссионеру и о. Николаю, – уж очень больной вопрос вы затронули, ну и задумаешься поневоле.

– Хе-хе-хе, ничего, ничего. Мы ведь, о. Иван, люди свои, без церемоний обходиться можем, – успокаивал сконфуженного хозяина миссионер. Гости толпой окружили буфет. Поплелся туда из своего угла и Памфилыч, бормоча на ходу: «Оле мне грешному, оле окаянному. Стар уже, а все еще тянет к сему зелию». Один о. Николай остался задумчиво сидеть на своем месте и нервно пощипывал бородку.

– Отче, а Вы-то что же? Нехорошо, нужно поддержать фирму.

О. Николай махнул рукой и продолжал сосредоточенно о чем-то думать.

– Молод еще, хе-хе, – и горяч, и на рожон не наскакивал. Поживет и угомонится: укатают сивку крутые горки, – добродушно заметил средних лет священник с круглым брюшком и почтенной лысиной на макушке.

– Да, господа, – сказал хозяин, когда все снова уселись: – этот разговор напомнил мне кое-что из пережитого, всколыхнул и поднял из глубины души массу прошлых воспоминаний. Много правды в Ваших словах, о. Николай. Действительно, без пастырской настроенности и евангельской любви нечего и браться за дело уловления сердец. И если позволите, я вам, господа, пожалуй, расскажу об одном идеалисте– труженике, обыкновенном сельском батьке. Он замечательно успешно в своем приходе боролся с духом сектантства и раскола. Боролся притом не совсем обычно, т.е. как принято.

– Пожалуйста!

– Это очень интересно!

– Просим! – послышалось отовсюду.

– Воспойте нам от песней сионских, – подал октавой и свою реплику дьякон.

– Воспою-то воспою, да голосу хватит ли? – отшучивался о. Иван.

– Давно было это, – начал он, – когда еще я жил на маленьком приходе в Семенове Юрьевецкого уезда, N-ской епархии. В одно прекрасное время пронесся у нас слух о приезде нового батюшки в село Пирогово. Было оно в верстах пяти от меня. Не прошло и месяца, как приехал в наши палестины о. Василий Фомин, а уж поползли разноречивые толки об его деятельности и поведении. Кто хвалил за благие начинания, кто с ехидной улыбочкой говорил: «Подождем, уходится. Ишь какой прыткий: из молодых, видно, да ранний». Одно я узнал достоверно, именно, что о. Василий хочет серьезно работать в деле пастырства, хочет стать действительно пастырем-руководителем в самом благородном значении этого слова. Нужно заметить, что в его приходе была масса раскольников, а в Пирогове домов с пятнадцать молокан. Поставленный в необходимость бороться с противоцерковностью доброй трети своей паствы, о. Василий энергично принялся за дело. Но принялся не сразу, не шаблонными мерами. Прежде всего, он постарался поднять авторитет священника в глазах прихода и внушить к священному сану должное уважение. Мягкий, добрый, весь проникнутый любовью к «меньшему брату», о. Василий быстро завоевал себе общую любовь. Относясь снисходительно к слабостям других, он не давал себе поблажки почти ни в чем. И пример такой жизни чудесно действовал на окружающих. Все как-то сами светлели душой и понемногу старались счистить с себя жизненную грязь. Его строго православный образ жизни, трезвость и уважение к личности, к ее убеждениям вызывали одобрение даже со стороны религиозных отщепенцев. Раскольники уже ласково посматривали на «попа» и не преследовали его грубыми неприличными выходками, как предшественника. Особенно их приятно поразило то, что о. Василий стал отправлять в церкви службу не скороговоркой, «в два ножичка», а строго, истово, по Типикону. Некоторым лентяям, особенно молодежи, это новшество было не по вкусу, но большинство прихожан, люди пожилые, отнеслись к нему одобрительно.

И в церкви, и в частных беседах словом увещания и собственным примером упорно старался энергичный батька поднять нравственный уровень православной части прихода. «Нужно приготовить почву, а потом уж и браться за посев», – говаривал он. И нужно отдать справедливость, – слово не расходилось у него с делом. Помимо бесед в широких размерах о. Василий настойчиво проводил свои взгляды и в самую жизнь. Благодаря его усилиям возникло общество трезвости и повело деятельную борьбу с пьянством и целовальником. Вскоре под председательством о. Василия устроено было попечительство о бедных прихода и бесплатная столовая для нищих. Из-за средств дело не стало. Помог один богатый подрядчик в селе, которого убедил о. Василий в душеполезности предприятия; да и крестьянская мошна по русскому обычаю раскрывалась, внося «на убогих» посильную лепту.

Молва о доброте и ласковости пироговского батюшки все шире и шире расплывалась в народной массе. Приходили к нему за советом, помощью и заступничеством, и всех, по возможности, пытался удовлетворить о. Василий. «Все-то он выспросит, о всякой-то малости попечалуется. Одно слово, правильный поп», – говорили мужики.

Захотелось мне поближе познакомиться с соседом, и я отправился однажды с визитом в Пирогово. Приезжаю. Ребят крестьянских у него в доме куча. Сам хозяин и его матушка усиленно им что-то растолковывают. Те внимательно прислушиваются. А кругом учебные принадлежности. Поздоровался.

– А мы тут пока устроили что-то вроде самодельной школки, пока настоящей-то нет, – заметил хозяин на мой вопросительный взгляд, – хоть и немного пользы, да все лучше, чем ничего. Кстати, вон и жене от безделья работы, а то, неровен час, закиснет, – шутливо продолжал он, – и превратится в матушку-наседку.

Разговорились. Перешли к его деятельности и начинаниям. О. Василий тоскливо вздохнул.

– Тяжеленько, что и говорить, особенно когда на тебя и твое дело смотрит большинство чуть ни волком. Э, да пусть свеча горит, пока не погаснет, а там – что Бог даст. «Будет буря – мы поспорим и поборемся мы с ней», – уже весело закончил о. Василий. – Тем более, что у меня и щит есть, – ласково указал он на жену. Замечательно было, что жили они дружно, одной жизнью, одним делом и взаимно дополняли друг друга. А ведь это, согласитесь, господа, редкое явление у нас в духовенстве, где в семейной жизни слишком часто повторяется крыловская басня о пресловутом возе с поклажей. Но это – между прочим.

– Вот хочу школу хорошую организовать, – сказал о. Василий, – ведь это огромное пособие в борьбе с расколом и сектантством, если повести дело с любовью и умело, не торопясь.

– Почему же Вы сейчас не начинаете этой борьбы? Неужели из-за школы? Уж не слишком ли много Вы ей…

– Я понимаю Вас. Нет. Но, по-моему, нужно подготовить сначала почву для этой борьбы. Нужно, прежде всего, внушить отщепенцам уважение к Церкви, чтобы они считали ее действительно спасающею. Достигнуть этого, думаю, можно только одним путем: поднять выше нравственный уровень и пастыря и прихода, сообщить, по возможности всем действиям пастыря характер строгой религиозности и евангельской настроенности. Когда все это мало-мальски достигнуто, тогда можно начинать и дело миссионерства. Теперь я пока ограничиваюсь тем, что стараюсь поближе сойтись и с молоканами, и с беспоповцами, приобрести их доверие. С молоканами дело лучше. Они уж не боятся меня, здороваются и даже часто предлагают услуги в полевых работах. С раскольниками вот труднее, – те, большинство, с какой-то ненавистью смотрят на священника. Впрочем, и для них нашлось пока средство, хотя малозначащее, но ошеломившее их. Дело в том, что с тех, которые во время объезда прихода не принимают меня в дом, я отказываюсь брать плату. Это так кажется неестественным и колеблет традиционный взгляд на алчность «антихристовых слуг». Они недоумевают, – чего же я от них хочу? – и зорко пока присматриваются ко мне. Толчок, как видите, дан и сомненья возбуждены. Остается только работать дальше в этом направлении.

Я расстался с о. Василием и горячо пожелал ему успеха.

Настала зима. О.Василий, слышу, чтенья завел у себя на дому и стал для обмена мыслей зазывать на них некоторых из более грамотных и ретивых молокан. Читались газеты (тогда была турецкая война), журналы, а также книги исторического и нравственного содержания. Велась на почве прочитанного задушевная и простая беседа. О религиозных разногласиях не говорилось ни слова, а если и бывало это случайно, то собеседники морщились, мялись и были недовольны. Заходил он и на молитвенные собрания сектантов. Здесь он только молчал, слушал. Молокане были довольны и, не стесняясь, продолжали свое богослужение.

К концу года о. Василий понял, что сектанты привыкли к нему, и что делу теперь можно придать оборот более решительный. Начал он читать на собраниях у себя и давать на дом книги, в которых преимущественно говорилось об иерархии, праздниках, постах и прочих спорных вопросах. Начались споры. Случалось и мне бывать на них. Нередко собеседник, недовольный, брал шапку и уходил, но можно было наверняка сказать, что он воротится. Так и случалось. Не так успешно, но все-таки прекрасно шло сближение и с раскольниками. И на них о.Василий оказал большое воздействие. Многие перестали чуждаться его и, зазывая его в свои дома, вели длинные откровенные беседы. Высказывали всю накопившуюся горечь от притеснений и ограничений, спорили серьезно о вопросах веры. Без злобы и ехидства о. Василий раскрывал их заблуждения, ошибки, согревая душу любовью, подкупая искренностью и простотой. Он даже сознавался в некоторых церковных недостатках, но старался показать, что они только ярче оттеняют огромную важность всего остального. Такие разговоры глубоко западали в душу собеседников и заставляли их снова и снова взвешивать свои религиозные ценности.

Вместе с этим пришло разрешение на устройство школы. После неимоверных трудов и усилий она, наконец, была создана и начала свою деятельность. Учитель был прислан добросовестный и шел об руку с о. Василием в его намерениях. Как и следовало ожидать, школа явилась крупным подспорьем миссионерству, да и добрые отношения между пастырем и пасомыми еще больше упрочились. Видя, что в школе ребят «не совращают», сектанты и даже раскольники стали мало-помалу посылать туда своих малышей. Православный учитель, товарищи, православная постановка преподавания незаметно влияли на мальчиков и создавали в их душах сначала навык, а потом впоследствии и стремление к православию. Кроме того, после занятий более способным ученикам раздавались на дом религиозно-нравственные книги православного направления. Эти книги попадали в руки взрослых родственников детей, читались в семьях, молитвенных собраниях и, понятно, возбуждали живой, горячий обмен мыслей.

Между прочим, и с церковной кафедры о. Василий в простых и понятных поучениях стал касаться тех пунктов, на которые опирались раскольники или молокане. Пункты эти обстоятельно разбирались и как должно освещались. При этом, когда, например, заходили в церковь сектанты (а это стало случаться все чаще), проповедник указывал на некоторые хорошие их черты: трезвость, нестяжательность, евангельскую любовь. Но в то же время обличал их заблуждения. Такая двоякая тактика и поддерживала внимание сектантов в беседе до конца и внушала им сомнения к собственным религиозным убеждениям. Сомнения заставляли их заглянуть в церковь и в следующее воскресенье. Кроме проповедей, устраивались в церкви, особенно Великим постом, внебогослужебные беседы. Проходили они очень живо и содержательно.

И что же? Если б вы знали, какие блестящие результаты получились из всего этого. Молоканство стало постепенно слабеть, и года через два такой упорной работы над приходом о. Василий мог поздравить себя с победой. Ни одного почти молоканского семейства не осталось в селе, а количество раскольников сократилось, по крайней мере, на две трети.

Однако, плодотворная и уж сама по себе тернистая работа о. Василия не обошлась для него без крупных неприятностей. Видно, такова уж судьба всякого хорошего дела: непременно найдутся любители окатить его грязью. На о. Василия сделан был владыке тайный подленький донос, где он обвинялся в народничестве, социализме, сектантстве и прочих страшных вещах. Потребовали горемыку к ответу. Но к счастью, обошлось все благополучно. Владыка был человек справедливый и умный. Выслушав обвиняемого, он вместо выговора, благословил его на дальнейшие труды.

-Ну, батенька, – говаривал мне после о. Василий, – долго будет памятна мне эта поездка. С архиереем-то мы поладили скоро и прекрасно, но консистория!... И нагнала же она на меня страху! Целую неделю после мне снилась вся эта консисторская обстановка, и каждый раз с ужасом просыпался я весь в поту. Теперь немного полегчало, сгладилось.

О.Василий здравствует в своем приходе, любимый и уважаемый паствой. Изредка мы с ним переписываемся.

О.Иван кончил. Мы молчали, и никому не хотелось говорить. Все еще находились под впечатлением рассказанного.

– Отец, кушать подано. Проси гостей, – окликнула хозяйка, кругленькая, розовая старушка, появляясь в дверях.

Гости направились в зал. За ужином, по обычаю, хозяева усиленно и безжалостно пытались закормить и напоить гостей, как на убой. Тем временем начало светать, и в окна заглянуло серое, хотя и не дождливое, осеннее утро. Моя подвода была готова, и я распростился с гостеприимным кровом.

Началось снова томительное путешествие по грязным лужам и размытым колеям. Уж далеко позади осталась Васильевка, а в моем воображении все еще неотступно стоял образ самоотверженного труженика-пастыря с его несокрушимой энергией и широким сердцем, бьющимся горячей братской любовью.

– Да, – думалось мне, – побольше, побольше православию таких людей! И тогда не страшно совсем для него будет противоцерковное народное движение.

***

Приписано ниже:

Не обращено должного внимания на доказательность раскрываемых положений. Считаю, что взгляд автора, в общем, правилен, и сочинение написано складно и легко.
28 декабря 1904 года (подпись)

Миссионерское обозрение №1/2008