Почему нам трудно поверить в Бога? (Беседа за круглым столом)

Предлагаемая беседа не претендует на исчерпывающее освещение темы и затрагивает лишь некоторые из проблем подхода к вере. Велась беседа в узком домашнем кругу. Записана слушателями и участниками. Хотя текст несколько отредактирован и сокращён, он сохранил непосредственность живой речи собеседников. 1979-80 г. (?)

Л. – Наша беседа условно, повторяю, условно называется «Почему нам трудно поверить в Бога?». Вопросы, которые мы задаём А.М. конечно, для каждого свои и в то же время для многих – общие. Часть их в записках – мы их не подписывали, а вероятно, потом можно будет ещё свободно побеседовать. Ну вот и все, предоставляю слово А.М.

А.М. – Я почти никого из вас не знаю, но записки показывают, что одни прошли определённый путь, другие же – только у его начала. Первый вопрос.

Два главных препятствия к вере в моем случае – СЛОВА и ЛЮДИ. Для меня очевидно, что все, что я читаю и слышу о Боге – суть человеческие чувства, слова и мысли. Человеческие, слишком человеческие. И Библия, и Новый Завет тоже. Слишком человеческое происхождение десяти заповедей слишком очевидны. Только «возлюби врага своего», может быть – Оттуда. Но и это мог сказать нравственно гениальный человек, почему же нет?

Я не могу повторять молитвы, потому что их придумали люди. Я не могу верить чужим домыслам и речам о Боге. Мне кажется, что мне легче было бы поверить, если бы не было Церкви если бы не было верующих, если бы о Боге никто ничего не знал, а главное, не говорил. Вера должна быть внутренним открытием, откровением. И я хочу верить, очень хочу – слишком уж тяжело, слишком уж скучно без Бога. Как же сделать, чтобы религия не мешала мне верить?

А.М. – Как ни странно, разделение правильное. Действительно, под словом «религия» – не в обычном, разговорном, а строгом смысле слова – следует понимать те психологические, культурные, социальные формы веры, в которые она отливается, а можно даже сказать, что «религия» в таком определении есть феномен в значительной степени – земной, человеческий. Между тем, вера есть встреча двух миров, двух измерений, она является центром, ядром, сосредоточением духовной жизни человека, которая соприкасается с Высшим.

«Религия» тесно связана с обрядом, а слово «обряд» происходит от слова «обрядить», «одеть». Религия и обряд облекают внутреннюю жизнь в определённые формы, создают социальное и культурно-традиционное русло для веры.

Есть тут ещё одно правильное замечание, что вера должна быть внутренним открытием. Да, вера никогда не может быть чем-то принятым только извне. Никогда она не может быть просто заимствована; ее нельзя надеть на себя, как мы надеваем чужую одежду. Человек всегда должен находить ее внутри. В нем открывается то духовное зрение, которое созерцает мир по-иному и видит иной мир. Однако и возникшие на этой основе религиозные формы имеют свою ценность. Они помогают установить связь между людьми. Слова, которые кажутся мешающими, оказываются мостами, хотя они иногда не в состоянии точно и адекватно передать духовный опыт. Они всегда – символ, икона, миф – в большом смысле слова. И в определённых условиях эти знаки говорят о многом.

Люди тонко чувствующие, очень близкие между собой легко понимают друг друга без слов, но в большинстве случаев нам нужна словесная информация. Отбросить её совсем человек не может. Все дело в том, что стоит за словом и формой. Когда я читаю любимого поэта, за строками я угадываю невыразимое. Но если между мной и поэтом нет ничего общего, его стихи окажутся для меня мёртвым набором слов. Наверно многие из вас замечали, как по-разному мы воспринимаем одну и ту же книгу в разном возрасте, при равных обстоятельствах и настроениях. Приведу эпизод из биографии русского богослова Сергия Булгакова. В молодости, когда он был ещё атеистом, он ездил в Германию на конференцию в Дрезден и в перерывах заходил в галерею. Там он подолгу стоял перед Сикстинской Мадонной, потрясённый духовной силой, исходившей от неё, это стало одним из моментов его духовного переворота, когда он открыл в себе христианина, который в нем жил всегда. Потом, много лет спустя, уже священником и богословом он вновь оказался в Дрездене. Картина, к его удивлению, уже ничего ему не говорила. Он пошёл дальше того первого шага к вере, который он сделал в пору молодости.

Итак, многое зависит от того, каково устроение человека в данный момент. Но это не зачёркивает роль образов, символов и слов. Нет ничего унизительного в том, что весть о духовной тайне часто доходит до нас с помощью человеческих средств. Не надо презирать слово «человеческое». Человек сам есть чудо и тайна, он несёт в себе отблеск Бога. Как-то Честертон сказал, что, если бы ласточка сидя в гнезде, пыталась бы строить философские системы или писать стихи, мы были бы крайне поражены. Но почему мы не поражаемся тому, что какое-то позвоночное, скованное законами биологии, думает о том, чего оно не может пощупать руками, увидеть глазами, мучается проблемами, которых нет в природе? Сам человек всем своим существованием указывает на реальность какого-то иного плана бытия. Этот факт дан нам непосредственно. Его не надо «вычислять» или «выводить». Каждый из нас несёт в себе удивительную загадку духа, того, чего нет ни в одном организме, ни в одном камне, ни в одной звезде, ни в одном атоме, а только в человеке. В нашем теле преломляется весь комплекс мироздания, вся природа, а что отражено в нашем духе? Не высшая ли духовная Реальность? Именно потому, что мы обладаем духом, мы можем быть проводниками этой Божественной Реальности.

Конечно, есть личности, через которых Бог является с особой очевидностью и силой. Это святые, пророки. Мудрецы. Их свидетельства о мистическом опыте драгоценны для нас, как драгоценны творения великих гениев, постигших законы красоты, гармонии, сложных структур природы. Но мы, христиане знаем, что высшее откровение Бога явлено нам через личность Христа. В связи с этим обращусь к следующей записке:

В евангельском повествовании я вижу подлинный исторический факт, преломлённый сознанием современников, перешедший в миф, а затем в догмат – историю, произошедшую с живым человеком, но с человеком и только. Я пришла к этому сама, раньше, чем прочла Ренана и Штрауса. Изо всего очевидно; что Иисус Христос был гениальной личностью, несравненно опередивший уровень нравственного развития своих современников-соплеменников. Возможно, это был даже мутант, феномен, человек иной, отклоняющейся породы – какой-то гений психической проникновенности, как встречаются иногда гении памяти или музыкальности, с качественно иным мозгом, нежели у всех прочих. Но очевидно, что это был человек своего времени, с сознанием, присущим своей эпохе. Неудивительно, что, живо ощущая своё отличие от окружающих, он поверил, что он сын Бога, и ему поверили его ученики – в этом нет ничего удивительного, такая вера вполне соответствовала всему контексту тогдашнего мировоззрения, и этому многовековому ожиданию мессии… (сейчас новых «сыновей божьих» быстренько упрятывают в психдома). Как все (и нынешние) фанатики чистой веры, он был великим гипнотизёром, а в соединении с высоким интеллектом и психологической одарённостью это могло производить ошеломляющее впечатление, стократно преувеличенное в мифологической версии.

А.М. – Прежде всего я должен заметить, что нравственное учение Христа не так уж опередило своё время, как кажется на первый взгляд. Большинство моральных максим Евангелия можно найти у Будды, Конфуция, Сократа, Сенеки, в иудейской письменности, включая Талмуд. Некоторые исследователи даже специально занимались этим и доказали, что в области этики у Христа было мало нового. Далее. «Многовековое ожидание Мессии», о котором сказано в записке, было связано с фольклорными мотивами, сильно отличающимися от Евангелия. Мессия должен был явиться во главе полчищ человеческих и ангельских, он должен был немедленно попрать язычников, изгнать их из Иерусалима, установить всемирную державу и пасти мир «жезлом железным». Были и другие представления, но господствовали эти – популярные. Их разделяли и ученики Иисуса. Если вы внимательно читали Евангелие, то помните, как они все время ждали награды, делили будущие место у трона Мессии, словом, их понятия сначала были грубыми и примитивными. Штраус, упомянутый здесь, в своей книге воссоздал якобы из текстов традиционный образ Мессии и потом пытался доказать, что все черты Спасителя перенесли на Иисуса. Но дальнейшее исследование показало, какая пропасть разделяет Христа от традиционного мессианизма. Почему же люди поверили в Иисуса? Потому ли, что он был гениальным пророком, провидцем, мутантом, гипнотизёром? Но почему тогда он жил и действовал, не заботясь об успехе? Ведь Христос пришёл, не был уважаемым и любимым всеми, прославленным мудрецом, вроде Сократа или Будды, который вербовал преданных учеников из высших классов и просвещённых брахманов. Он не опирался на земную власть, как Конфуций, Заратустра, Магомет и Лютер/, Он не обращался к силе теоретических аргументов, не делал чудеса орудиями пропаганды. Он исцелял, сострадая, и просил людей, чтобы они не разглашали Его деяний. Гениальность? Но как я уже сказал, у Него не было новой этической доктрины, зато было множество врагов, которых считали почтенными и уважаемыми людьми. Если бы Он был всепобеждающим гипнотизёром, что стоило Ему завоевать расположение этих фарисеев и саддукеев? Почему Он не совершил духовного насилия над учениками, почему избрал людей, которые потом отреклись, предали, разбежались, которые так плохо понимали Его?

Нет, гениальный гипнотизёр никогда бы не стал привлекать к себе этих слабых, темных, неграмотных рыбаков. И вообще Он действовал бы совершенно иначе. Он конечно проник бы в высшие богословские школы, и силою своего воздействия заставил бы мудрецов Израиля поверить в Него. А те в свою очередь навербовали бы Ему толпы приверженцев. Он был бы рад, когда народ решил провозгласить Его царём. Христос же, узнав об этом намерении, скрылся. Как это мало похоже на действие фокусника-демагога, который хочет путём сенсации создать Себе славу и обрести власть над народом.

Ренан говорил, что есть семья «сынов Божиих», куда включил кроме Иисуса Будду, Конфуция, Заратустру, Магомета, Сократа и пророков. Но что удивительно, ни один из них не имел самосознания, подобного самосознания Христа. Будда пробирался к истине долгим тернистым путём, Магомет писал в Коране, что в сравнении с Богом он подобен трепету комариного крыла. Пророк Исайя считал, что он должен умереть, после того, как Господь явился ему. Конфуций утверждал, что тайна Неба превосходит его понимание. Все они, возвышаясь на много голов над человечеством, управляя и сейчас миллионами людей – все они смотрели на Божество снизу-вверх: сознавая Его безмерность. Кроме того, все они так или иначе чтили старинные авторитеты. Только Христос говорил и мыслил иначе. Мы можем не верить Ему, можем повернуться спиной к Его свидетельству, но именно тут – главная Его загадка. Он создал христианство не как некое отвлечённое учение, а посеял семена Царства Божия на земле. Он открыл небывалую возможность Богообщения, без экстазов, механических приёмов, без «бегства от мира». Это общение с Богом осуществляется через Него Самого. Он не оставил миру ни Коран, ни Тору, ни какие-либо другие скрижали. Он не оставил закона, а оставил Самого Себя. «Я с вами во все дни до скончания века», – сказал Он. Вся суть христианства заключается в этих словах: Я с вами. Путь к Нему открыт каждому верующему в Него. Он реально присутствует в нашей жизни, а не Его учение. Учение нам дорого именно потому, что оно исходит от Него. Он жив не как гений, дело которого живёт, а вполне реально. Только поэтому и существует христианство. Жизнь со Христом и во Христе есть единственное и уникальное, что дали нам события в Палестине 2000 лет назад. Церковь жива не только людьми, а прежде всего силой Духа Христова.
Обращаюсь к следующему вопросу.

Не кажется ли Вам, что причиной того всемирно-исторического поражения, которое терпит христианство как нравственно-воспитующая сила (терпит, правда, с истинно христианским терпением) – является изгнание из него творческого, в высшем смысле революционного духа, того динамизма преобразующей энергии, того духа свободы, который был столь присущ Христу и столь НЕ присущ апостолу Павлу?
Если можно, немного – о точке зрения, согласно которой христианство в действительности не есть христианство, но – павлианство?

А.М. – Я думаю, что этот вопрос построен на недоразумении. Павел был первый, кто сумел, в человеческих словах донести до нас тайну видения Христа. Он писал раньше Евангелий. Это тот человек, который говорил: ««уже не я живу, но живёт во мне Христос». Павел узнал тайну Христа и сумел рассказать о ней людям. Миллионы людей после этого приобщились к этой тайне. Он-то не говорил ни о деле Христовом, ни об институте, Им оставленном, а говорил о встрече – личной встрече человека со своим Спасителем. Что касается его революционности и свободы, то можно сказать, что из всех апостолов Павел возвышается, как непревзойдённая величина: он сумел увидеть резкую грань между традициями, человеческими изобретениями, преданиями, обрядами, законами, даже данными некогда Богом, – и свободно развивающейся Христовой истиной.

«К свободе призваны вы, братья», говорил он. «Не делайтесь рабами. Вы куплены дорогой ценой».

Апостола Павла называют апостолом язычников, потому что он один из первых стал проповедовать эллинистическим народам. Но его можно с таким же правом, с большим правом, потому что других апостолов у язычников тоже было не мало, – назвать апостолом свободы. Я уверен, что мы ещё не доросли до апостола Павла, что большинство из нас, христиан, до сих пор ещё законники, стоящие ещё одной ногой в язычестве. Апостол Павел – христианский учитель будущего. Поэтому мы не можем сказать, что возникло некое «павлианство», а мы можем говорить о том, что Павел явился наиболее адекватным и полным выразителем богочеловеческой истины христианства.

Что касается поражения, – то Христос нам не предсказывал триумфов. Напротив, Он говорил о великих трудностях, которые будут встречать Церковь на историческом пути. Но как нравственно воспитующая сила христианство присутствует в мире. Однако мы не должны отождествлять эмпирическое христианство, массу христиан, с подлинным христианством. Древние библейские пророки создали такой термин, очень ёмкий и многоплановый термин – «шеар», остаток. Остаётся ядро. Остаются те, кто будут продолжателями и носителями духа Божия. В Церкви происходит то же самое. Не триумфальное шествие, а неуничтожимость. «Свет во тьме светит», – говорится в Евангелии от Иоанна. Заметьте, не свет, который разгоняет тьму, поражает ее, а свет, который светит в окружающей его тьме. Неуничтожимость истины, известная слабость ее. Это большой соблазн для христиан. Многим бы хотелось видеть триумфально побеждающее христианство. Многие вздыхают о тех временах, когда были крестовые походы и соборы были набиты народом. Но это было чаще всего лжехристианство, это было отступление.
Вот ещё одна записка:

Не вижу иного смысла в религии, кроме нравственного воспитания, т.е. кроме очеловечивания животного и одухотворение человеческого в человеке. Но слишком много свидетельствует об отсутствии достаточно прочной и действенной связи между реальной нравственностью и религиозностью. Вульгарно говоря, на свете сколько угодно верующих сволочей (другое дело, считать ли их истинно верующими), а с другой стороны, среди убеждённых атеистов не столь уж редко встречаются люди с нравственностью вполне христианской. Приходится признать, что религия как средство практического воспитания себя ни индивидуально, ни исторически не оправдывает. Более того, есть основания подозревать ее в историческом торможении нравственного прогресса. Узурпировав эту сферу, она веками не допускала к ней творческий разум, который направил свои усилия в нравственно-нейтральные или поливалентные области – науку, искусство, хозяйство и пр. Уже хрестоматийны примеры религиозного оправдания преступлений против нравственности и человечности, да и прямого их провоцирования и совершения именем религии. Можно ответить: религия не виновата, виноват человек. Но зачем такая религия, которая не в состоянии изменить человека?

А.М. – Христианство – богочеловеческая религия. Значит, активность человека здесь должна быть полной. Если мы будем думать, что по щучьему веленью, каким-то гипноспособом происходит всеобщее изменение – как помните, у Уэллса было в дни кометы, вот прошла комета, какой-то газ подействовал на людей и все стали добренькими и хорошими. Чего стоит это добро? Нет, от нас ждут постоянных и активных усилий. И если человек не входит вот в этот мир Христов, если он не черпает силу в благодати, он может тысячу раз числиться христианином, православным, католиком, баптистом – и оставаться им только формально. Таких номинальных христиан у нас полно. Так хочется, чтобы какая-то рука простёрлась – и повернула все, и изменила.

Если кто из вас читал Стругацких, «Гадкие лебеди», то вы помните, что они, изображая маразм общества, не придумали ничего другого, как какое-то вторжение неких «мокрецов», которые по волшебству выметают метлой всю эту гадость и создают что-то новое.

Евангелие даёт нам иную модель. А именно: модель соучастия человека в творческом процессе. Подлинная ответственность человека, подлинная активность человека.

Творцы, соучастники, соответчики. Если мы полностью поймём эту важность христианской ответственности, мы увидим, что некоторые из нас искали в Церкви совсем иного. Я вспоминаю слова французского писателя Рода, который в конце прошлого века писал: «Я вошёл в церковь (он был позитивистом), и меня убаюкали звуки органа, я вдруг почувствовал – вот это то, что мне надо, это корабль, который стоит неподвижно, мир проходит, а это все остаётся, небесные звуки органа… И мне показалось, что все мои проблемы – пустяки, и что проблемы этого мира – пустяки, и что вообще надо отдаться течению этих звуков…» Это не христианство, а это опиум. Я очень ценю слова Маркса об опиуме, они всегда являются напоминанием христианам, которые хотят превратить свою веру в тёплую лежанку, в убежище, в тихую пристань. Соблазн понятный, распространённый, но тем не менее это только соблазн. Ничего похожего на лежанку или на тихую пристань Евангелие не содержит. Принимая христианство, мы принимаем риск! Риск кризисов, богооставленности, борьбы. Мы вовсе не получаем гарантированных духовных состояний, «блажен кто верует, тепло ему на свете», как часто повторяют. Нет, вера вовсе не печка. Самые холодные места могут оказаться у нас на пути. Поэтому истинное христианство – это, если хотите, экспедиция. Экспедиция необычайно трудная и опасная. Именно поэтому так часто происходит подмена, и многие люди остаются у подножья горы, на которую надо взойти, сидят в тёплых шалашах, читают путеводители и воображают, что они уже на вершине этой горы. Некоторые путеводители очень красочно описывают и восхождение, и саму вершину. Так получается иногда и у нас, когда мы читаем писания мистиков или что-нибудь подобное у греческих подвижников, и, повторяя их слова, воображаем, что все в общем-то уже достигнуто.

В словах Христа и в Его призывах не было ничего манящего. Он говорил: «Трудно войти в Царство Божие, скорее верблюд войдёт в игольное ушко». Богатому. А богаты были все, каждый из нас волочит на себе какие-то мешки. И пролезть не может в это отверстие. Тесны врата, говорит Он, узок путь – то есть это, оказывается, трудно.

Куда же ведёт этот путь? Что обещал Христос? Нравственное перевоспитание общества? Нет и ещё раз нет. Это лишь один из аспектов. Нравственное воспитание занимало во время стоиков. Они создали замечательные книги о морали. Но ничего подобного христианству создать не могли. Христос не сказал ученикам: вы будете замечательными нравственными людьми, вы будете вегетарианцами или что-нибудь в этом роде. Он сказал: вы будете наступать на змей и на скорпионов, вы будете пить яд, и он вам не повредит, вы будете повелевать миром. Т.е., Он хотел, чтобы человек начал путь восхождения на новую стадию своего существования. Почему Христос исцелял? Он действительно был уже в ином измерении. И это не было симптомом или признаком его сверхчеловеческого начала.

Он сказал ученикам: то, что я творю, вы будете творить, и больше того. Он это говорил не раз. Кто думает Его чудесами доказать или опровергнуть Его сверхчеловеческую тайну, ошибаются здесь. Когда он посылал учеников и говорил им идите и исцеляйте! Если мы не исцеляем, то только потому, что оказываемся слабыми, недостойными и неспособными. На самом деле христианство есть религия отдалённого будущего. Я всегда ощущаю нас современных христиан, и христиан прошлого как наших предтеч, как недохристиан: это религия абсолютная, а мы идём ещё где-то в предрассветных сумерках.

Проповеди Христа были остро современны, была словом живого к живущим. Церковь же сегодня оставляет такое впечатление, что последующих без малого 2000 лет не было. Ложное ли это впечатление?

А.М. – Если говорить о среде, в которой мы живём, то это впечатление ложное. Бесспорно, люди, которые должны сейчас нести духовную истину – в большинстве своему призванию не отвечают. Так исторически сложилось. И помехи можно убрать только одним способом – самим проникнуть и добраться до этой сути. Когда так спрашивают христиане, члены Церкви – тогда я им всегда отвечаю: Церковь это не кто-то извне приходящий, не какая-то институция, которая вам что-то предлагает, иногда даже навязывает, – а это вы сами. Она не снимает ни с кого ответственности – напротив, каждый из нас должен чувствовать себя частью Церкви, носителем, а не ждать, что кто-то нам преподнесёт эти истины. Тем более, что на протяжении веков было достаточно светлых умов, выдающихся людей, которые умели говорить совершенно актуально.

Скажем, например, в Польше, Церковь совсем не выглядит так, как написано в этой записке. Почему? Что там – лучший епископат, священники? Нет, эти епископы и священники таковы не случайно, такова основная масса Церкви. Этот процесс развивался в недрах всего церковного общества в целом. Именно оно позволило совершиться такому резкому броску в социальных условиях, в общем, сходных с нашими. Люди не ждали, что кто-то будет им давать сверху, они сами углублялись и, благодаря этому, вынесли на своём гребне достойных священников, епископов, богословов. Бесспорно, сейчас возникла такая ситуация, что множество людей, молодых и менее молодых, которые ищут веры и не просто веры субъективной, которая бы касалась только внутреннего, сокровенного, а веры, которая реализуется вовне, которая выплёскивается в нашу деятельность, причём повседневную, обыденную деятельность, – и не находят ответа у внешних инстанций. Они приходят в храм, и, кроме некоторых эстетов, многие там смущаются, многие не чувствуют, что это тот язык и та форма, которые им соответствуют. Но причина здесь одна.
На протяжении последних десятилетий, основную массу людей, которые формировали общецерковное сознание, составляли консерваторы, пожилые люди, люди, которые вовсе не стремились к тому, чего ищет автор этой записки. Не стремились к тому, чего ищут сейчас.

Очень многие – нового языка. Отцы Церкви всегда были «модернистами». Апостол Павел был радикальнейшим модернистом – преобразователем. Почти каждый великий святой христианства был духовным революционером, совершившим определённый переворот. Сейчас нам это трудно понять, так же, как трудно понять, насколько революционной, скажем, была поэма Пушкина «Руслан и Людмила». Как вы помните, эта вещь произвела скандал, когда ее читали в салонах Петербурга. То же самое происходило и в области духовной. Это было всегда новое, всегда свежее, всегда актуальное. Сейчас у нас просто особые ненормальные условия, и некоторые сваливают вину на атеистов, но я не хотел бы поступать так, потому что сами атеисты в значительной степени есть порождение недостоинства и несовершенства верующих.

«Я не могу верить чужим домыслам и речам о Боге», – говорится в записке. Да, конечно, нельзя этому верить, и никто никогда не верит, потому что вера – это есть твоё особенное внутреннее открытие, которое потом уже ты подтверждаешь и делишься с другими. У нас слово «вера» часто понимается совершенно неправильно, как слепое доверие к чужим словам. Мне сказали, предположим, что где-то есть красивый дом. Я не проверял, поверил. Это не имеет ничего общего с верой.

Вера есть промывание нашего существа. Подсознательно верят все. Подсознательно каждый из нас ощущает, что есть глубочайший смысл бытия. Наше существование и существование мира имеет с этим смыслом прямую связь. Разумно верующий человек – это тот, кто выводит на уровень сознания — это ощущение. И мы знаем из собственной жизни и из художественной литературы, что, когда у людей угасло в подсознании это чувство связи со смыслом, они просто приходили к самоубийству. Потому что жизнь теряла для них всякое основание. Следовательно, здесь должен быть некий скачок, внутренний скачок. Священное Писание Ветхого Завета называет этот скачок «эмуна». «Эмуна» переводится как «вера». Но смысл этого слова несколько иной, чем в обычном лексиконе. Оно означает полное доверие голосу Божию. Когда вы встречаетесь с человеком лицом к лицу и вдруг ощущаете к нему какое-то доверие, это может частично передать то направление воли, мысли, духа, которое содержится в слове «эмуна».

В Книге Бытия говорится, что Авраам – отец всех верующих. Поверил Богу и это вменилось ему в праведность. Я подчёркиваю – он не поверил «в Бога», а «поверил Богу». Он понимал, что есть высшее бытие. Но он ощутил, что ему можно довериться, довериться по-настоящему. Как благому. Надо сказать, что есть ведь иные варианты, человек может считать бытие враждебным обитанием, может считать, что он заброшен в этот мир, мир чёрный и пустой. А вера переворачивает наше зрение, и вдруг мы видим, что бытию можно довериться, как мы доверяемся течению волны. Можно ли это доказать? Едва ли. Едва ли, потому что это очень глубоко скрытый процесс. Только большие поэты, только большие мастера слова умудрялись в какой-то весьма отдалённой степени этот скачок изобразить. Тем не менее даже у них это получалось слабо. Если мы возьмём величайших поэтов мира, мы увидим, что, когда они писали о священном косвенно, как бы намёками – присутствие тайны ощущалось. Когда пытались писать в лоб, называли, как мы говорим, вещи своими именами, – талант покидал их, и даже у Пушкина получалось слабо.
Уже это одно показывает, насколько невыразимо, неизреченно и безмерно то, к чему мы приближаемся на своей лодке, когда мы ищем веры. Веры, то есть состояния безусловной открытости Высшему. Открытости, готовности, воли следовать в необходимом направлении. Все остальное становится уже вторичным. Тут есть вопрос об обрядах – это все второстепенно. Их не следует отбрасывать, но тем не менее мы обязательно должны различать главное от второстепенного. В связи с этим возникает вот такой вопрос: а что, если этого чувства нет?

Свою главную проблему в духовном поиске я могу определить, как отсутствие или исчезновение того, что можно назвать религиозной «гипнабельностью».

Я не расстаюсь с Библией. Евангелия знаю почти наизусть. Прочла немало апокрифической, богословской, духовно-просветительской литературы. Крещена, хожу в церковь, соблюдаю не все, но некоторые обряды. Общаюсь постоянно со многими верующими и с некоторыми духовными лицами. Но с болью душевной должна признаться, что все это не приближает меня к вере, скорее наоборот. Первоначальный религиозный порыв, толкнувший меня в церковь, постепенно гаснет, сменяясь холодным, анализирующим сознанием. Чем дальше, тем больше «в чужом пиру похмелье». Вместе с оскудением (или запрятыванием куда-то вглубь?) религиозного чувства все яснее проступает для меня, так сказать, «анатомия» религии – ее исторические, психологические, социальные корни…

Теперь Евангелие для меня – прекраснейшая музыка, величайшая поэзия духа. Но чтобы быть верующей, этого мало – необходимо принять поэзию за реальность, метафору – за бытие, музыку – за естество. Необходимо поверить БУКВАЛЬНО. Но чтобы поверить буквально, приходится подавлять в себе всякую логику, всякую чувствительность к противоречиям; приходится запрещать себе задаваться вопросами, отказываясь тем самым от величайших из человеческих свобод – свободы мысли. Свобода же дана человеку, как учит религия, самим Богом. «Верую, ибо абсурдно»? Но не слишком ли многим абсурдам людям верят и без того? Мы каждый день видим и слышим, к чему это ведёт.

А.М. – Вопрос серьёзный. Надо сказать, что «верую, ибо абсурдно» всегда приписывают одному из учителей Церкви Тертуллиану. Он этих слов не говорил. Надо сказать, что мы совсем иначе себе все представляем.

Вот скоро будет Рождество, и рождественский тропарь включает в себя такие слова: «Воссиял миру свет разума». Приход Христов сравнивается с солнцем разума, а вовсе не с бездной иррационализма. Иррационализм, мистика и вера часто смешиваются. На самом деле наиболее активные иррационалисты были воинствующими атеистами. Достаточно вспомнить Ницше, Хайдеггера, Сартра, Камю…

В их атеистических книгах слышатся грозные, мрачные пессимистические завывания и проклятия в адрес разума, которые раздавались на протяжении всего двадцатого века. Между тем уважение к разуму очень прочно утвердилось в недрах Церкви. Достаточно указать на философию томизма Фомы Аквината, и вообще на всю традицию патристики, то есть святых Отцов. Нужно ли себя заставлять гасить все вопросы? Не только не нужно, а напротив, человек должен исследовать свою веру. То, что происходит с автором этой записки – совсем иное, но едва ли он виноват в этом целиком. Почему получилось «на чужом пиру похмелье»? Опять-таки, в силу того обстоятельства, что те люди, с которыми она встречалась, те формы христианской жизни, в которых она оказалась – не отвечают потребностям современного человека, и в частности вот этого человека. Поэтому она включилась просто в некий внешний механизм, думая, что он сам будет продолжать порождать нечто. Но он ничего не дал. У Толстого описывается балет, если кто из вас помнит. Он выглядит нелепо. Можно описать любую вещь внешне, и это получается абсурд. Когда исчезло главное, то все пропадает. Так вот, это главное должно углубляться, развиваться и расти. Внешняя церковность способна поддерживать преимущественно людей с вялой, неактивной психикой, склонной к каким-то повторяющимся вещам, ритуал для них – это то, за что они цепляются, без чего они чувствуют себя неуютно на свете… Они-то и породили, между прочим всякие буквализмы, формализмы и прочее.

Теперь, если говорить о символах веры, о прекрасной музыке, которой надо верить буквально, то здесь вопрос поставлен слишком обще. Те люди, которые пытались сделать именно вот такую модель, верить буквально – они все время заходили в тупики. Они опять-таки путали внешнее с внутренним. Если в Библии мир изображается в виде плоского или круглого шара и твердь небесная в виде колпака над ним, – то человек формалистический говорил: значит, это есть истина, он переносил это в свою астрономию. Возникали трудные коллизии. Смешивалось Откровение, подлинное, глубокое – с преходящими вещами.

Само Священное Писание является произведением Богочеловеческим, т.е. великой встречей человеческого творчества и высшего божественного вдохновения. Причём человеческое творчество здесь нисколько не подавлялось. Достаточно указать, что каждый автор каждой книги в Библии имеет своё лицо. Они выглядят совершенно по-разному, за каждым сохраняется эта индивидуальность.

И все-таки Библия – это единая книга, и единый дух его пронизывает. Поскольку она Богочеловеческая, для понимания ее необходимо видеть в ней человеческую форму. В середине нашего века была опубликована энциклика папы Пия XII «Дивино афланте спириту» (Divino afflante spiritu.1943), где чётко говорилось, что в Библии прослеживается целый ряд литературных жанров, у каждого из которых есть собственные закономерности: у поэмы – свои, у гимна – свои, у притчи – свои. Нам важно знать, что хотел сказать священный писатель, какую мысль хотел выразить. Для этого надо знать фактуру, надо знать язык, надо знать тот метод, при помощи которого библейский автор доносит до нас озарившее его внутреннее прозрение. При таком подходе нам не придётся выяснять, пролез ли Иона в горло киту или большой рыбе. Совсем не это важно. Быть может существовала такая легенда, и автор ее использовал – ведь он нам рассказывает совсем о другом! Одна из величайших книг Библии становится предметом юмористики. Сознание Ионы живёт и в нас теперь. Таких Ион я видал полно, которые радовались концу света, скорей бы все это провалилось, скорей бы! Они ходят, с таким мстительным удовольствием поглядывая на дома: вот скоро нас всех накроют. Это же новый Иона!

И что ответил Бог ему? Ты пожалел растение, которое выросло за одну ночь, а мне ли не пожалеть великого города? Языческого города, нечестивого. И то, что Бог жалеет этот город, в который Он погнал этого пророка, чтобы он там проповедовал – это же великая притча, разве тут рассуждать о том, кто кого проглотил?

Вспомним притчи Христа.

Разве нам важно, был ли милосердный самарянин на самом деле? Был ли блудный сын – звали его так-то и однажды ушёл он от своего отца? – это не имеет значения. Нам важна суть того, что до нас донесено. Разумеется, есть в Священном Писании некоторые вещи, которые действительно соответствуют реальности, не только глубинно-духовной, но и прямо исторической. Это касается, прежде всего, личности Христа.

Простите, ради Бога, за неуместные комплименты, но нам кажется, что Вы в наше время, быть может, единственный человек видящий мировую историю насквозь и глубже, воистину стереоскопически. Вам ведомы пути развития Духа. Так вот – вопрос почти как к оракулу: конец мира и Страшный Суд – действительно ли близки? Ядерная война, третья мировая – это ли имелось в виду в Апокалипсисе?

Попустит ли Бог?

А.М. – Я, конечно, решительно отклоняю роль оракула, я просто не знаю, что будет дальше. Но я глубоко убеждён, что Церковь как духовное единство людей, соединяющих себя с Христом, только начала своё существование. То семя, которое посеял Христос, только начинает расти, и мне трудно предполагать, что все это внезапно оборвётся сейчас. Разумеется, никто не может знать замыслов Божиих, но у меня есть ощущение, что впереди ещё по крайней мере столь же огромная история, сколько простирается позади.

Для некоторых новообращённых христиан Церковь есть явление дорогого и красивого прошлого. Некоторым даже хочется, чтобы это прошлое – византийское, древнерусское, первохристианское – любое, чтобы оно вернулось. Между тем, христианство есть стрела, нацеленная в будущее, а в прошлом были лишь его первые шаги.

Однажды я просматривал одну «Всемирную историю». Книга о Средних веках «Эра веры». Дальше шли тома: эра разума, эра революции и т.д. Получается, что христианство – какой-то средневековый феномен, бывший некогда, а сейчас исчезающий и обречённый.

Нет и тысячу раз нет.

Что общего у христианства с тем, что мы видим в Средневековье? Узость, нетерпимость, гонение инакомыслящих, статическое восприятие мира, вполне языческое: т.е., вот мир существует как иерархия, наверху Творец, потом ангелы, ниже папа или король, потом феодалы, потом крестьяне и т.д., затем животный мир, растительный, как в готическом соборе. И все это стоит, а потом Бог явится, и – конец. Будет Страшный Суд, чтобы разобрать все это здание.
Такая статическая точка зрения противоречит Библии.

Библейское откровение изначала предлагает нам, так сказать, нестационарную модель мировой истории. Мировая история – динамика, движение, и весь космос – движение, и все – движение. Царство Божие, по понятиям Ветхого и Нового Завета – это грядущее торжество света и замыслов Божиих среди тьмы и несовершенства мира. Вот что такое Царство Божие. Едва ли оно может осуществиться за такой короткий срок.

Конечно, можно спросить, а почему Бог не ускорит его, почему, скажем, Он не вмешается, не изменит процессов отрицательных?..

На это можно сказать только одно: все эти улучшения, извне идущие, навязанные – по-видимому, противоречат космическому замыслу. Они бы не имели никакой нравственной цены, они бы лишили нас человеческого достоинства. Мы просто превратились бы в запрограммированные существа, лишённые всякой свободы. Достаточно того, что мы связаны природой, наследственностью, своей психикой, соматикой, даже, может быть, астрологией, когда мы родились, под каким знаком зодиака. Всего этого нам хватает. Мы хотим, чтоб ещё Господь Бог запрограммировал наконец нашу душу, чтобы мы окончательно стали автоматами. Чтоб нас можно было показывать в музее мадам Тюссо.

Но на самом деле христианство есть задание, задача. Вникните в евангельские притчи: закваска, постепенно действуя, начинает сквашивать все тесто. Из одного семени растёт дерево. Подумайте, сколько процессов в мире, это удивляло человека всегда, и не только древнего!

Я живу близ дубовой рощи и часто гляжу на маленькие жёлуди на земле, из них поднимаются огромные исполины… сколько должно совершиться в природе, прежде чем дуб вымахает наверх…

То же самое – в истории. Христос сравнивает Царство Божие с деревом и с закваской. Это не современные аналогии. Даже марксистские историки говорили о «революционном яде Евангелия». Он постоянно давал себя знать в виде различных оппозиционных движений.

Путь, который начертывает нам Евангелие, нелёгкий. Для некоторых он выглядит неуютно, подобно движению вверх по скалам. Но нам предложен именно этот путь. И на нем придётся пройти через сомнения, искания, душевные кризисы, и только воля, устремлённая как стрела в цель, поведёт нас вверх. И наконец, вы скажете, ну а если воля ослабеет… Да, она не только слабеет, она в общем-то… доказывает своё банкротство. Тут был один вопрос, как понимать толстовское толкование Евангелия. Толстой любил слово «самосовершенствование». Слово хорошее. Но бессмысленное. Никто никогда сам себя усовершенствовать не мог. Каждый из нас хорошо знает по себе, что мы поднимаемся и опять падаем. За волосы мог вытащить себя только барон Мюнхаузен.

Одна из предпосылок начала подлинно христианского пути – это нравственная внутренняя честность. Апостол Павел показал это блестяще. Он сказал: «то, что ненавижу, то люблю. Горе мне, два человека живут во мне». И мы все это знаем. И к этому он добавил другое: если мы не можем самосовершенствоваться, то мы можем быть открыты тому движению, которое к нам идёт сверху; сила благодати может действовать так, что человек неспособный к победе, побеждает. Человек, от которого нельзя было ожидать чуда, – вдруг совершает чудо.

«Сила Божия в немощи совершается», – вот что говорит нам Писание. В немощи. И порой, чем более слабым кажется человек, тем более удивительные вещи он может совершить с помощью высшей силы. Значит, здесь так же, как в истоках – богочеловеческий принцип. Человек идёт вверх, и ему протянута рука.

Вера предполагает возможность чуда, то есть нарушение естественного порядка вещей в любое время и в любом месте. Но как поверить в возможность явления Богородицы на Калининском проспекте (т.е. в чудо столь прямое и безусловное, каковы, например, евангельские чудеса?»

А.М. – Чудо не сверхъестественное явление в прямом смысле слова. Сверхъестественен только Тот, Кто стоит над естеством, т.е. над природой. А все остальное естественно, только по-разному. Уверен, что воскрешение мёртвых – это соответствует какому-то таинственному, нам неведомому естеству.

Я, например, никогда не нуждался ни в каких чудесах, хотя их очень много видал в жизни, всяких необыкновенных вещей, но они меня не очень интересовали. Может, это просто личное, субъективное. Со мной случались разные – я называю это феномены, так этот феномен, он не менее интересен, чем устройство какой-нибудь голотурии.

Ну а насчёт Калининского проспекта. Вообразим, что некий там архангел явился перед Госпланом. Все работники его падают ниц перед эти огненным чудом- что им ещё остаётся делать? Это будет вера, ничего не стоящая, вера, порождённая страхом неумолимого факта, который сваливается на человека, как камень на голову. Это противоречит всему, что мы знаем о замыслах Творца по отношению к человеку.

Свобода, и ещё раз свобода. Более того, даже если бы бытие Божие было бы доказано с математической точностью – это бы противоречило замыслам Божиим, потому что человеку некуда было бы деться.

Я всегда вспоминаю рассказ Сартра про себя; когда он был маленьким, он прожёг коврик и вдруг почувствовал, что Бог на него смотрит и некуда деться, потому что он совершил это безобразие, и мальчик стал ругать Бога. С тех пор он больше не чувствовал Бога. Он просто от Него сбежал, сбежал эдаким эмоциональным образом. Такой Бог, как кувалда, который висит над нами, это проекция наших представлений.
Теперь ещё один частный вопрос:

Требует ли вера буквального понимания того, о чем говорится в Евангелии, или события, описанные в Евангелии (особенно чудеса) должны быть истолкованы иносказательно? Допустимо ли для верующего такое отношение к тексту Евангелия, какое было у позднего Толстого (т.е. такое, как ко всякому тексту)?

А.М. – В Ветхом Завете многие описания чудес являются лишь поэтическими метафорами. Потому что Ветхий Завет, как я Вам уже говорил, это сложная система жанров, и когда там говорится, что горы скачут и прочее, – не надо принимать это буквально. Это язык поэзии, саги, сказания, легенды…

Но Евангелие по своему жанру представляет совсем иное. Это текст, дошедший до нас непосредственно из круга людей, живших во времена Христа. Слова Его донесены почти с буквальной точностью. Почему мы должны сомневаться, что Он исцелил слепорождённого, когда история знает многих чудотворцев и целителей всех рангов. В Евангелии чудо не столько то, что Христос поднял паралитика, а в том, что Христос Сам был чудом.

Я, во всяком случае, понимаю все рассказы об исцелениях вполне буквально. Может быть, какие-то отдельные моменты мы не совсем точно понимаем, скажем, чудо с гадаринскими бесноватыми, когда свиньи бросились с обрыва. Но это совсем не главное и не существенное.

«Допустимо ли для веры такое отношение к текстам Евангелия, какое было у Толстого?» Да, Евангелие есть книга, как я уже говорил вам, написанная людьми. Богословы изучают сейчас, как они ее писали, при каких обстоятельствах, как редактировали, существует целая наука, библеистика, которая это исследует, но она исследует оболочку, средства, при помощи которых Дух Божий и боговдохновенный автор доносят до нас самую суть. Мы должны стремиться уловить, найти этот смысл.
А Толстой ничего подобного не делал. Он брал Евангелие, Коран, Авесту и переписывал их на такой лад, будто все их авторы – толстовцы. Я очень ценю Толстого и уважаю его поиски – но его интересовало только одно: своё мироощущение, своё мировоззрение. С помощью повестей, романов, трактатов, с помощью интерпретации и переделки всех священных и несвященных книг мира. Но это совсем другое. Толстой говорил о себе, о своём – он меньше всего интересовался Евангелием. Горький вспоминает, что, когда он беседовал с Толстым на эти темы, он чувствовал, что Толстой уважает Будду, а о Христе говорит холодно, он не любит Его. Он был ему глубоко чужд.
Ещё один частный вопрос:

Обряд кажется игрой (пусть красивой), выдумкой, чем-то внешним и необязательным по отношению к тому, что связано с мыслями о Боге, с поисками веры. Зачем вере обряд и можно ли глубоко верить вне обрядовости? Этот вопрос возникает ещё и потому, что сейчас, похоже, есть много людей, для которых не по традиции, а по собственному выбору обрядовая сторона доминирует над другими сторонами отношения к Богу («церковный формализм»).

А.М. – Обряд, конечно, это не выдумка. Обряд, как я уже сказал, есть внешнее выражение внутренней жизни человека. Мы иначе не можем ее выразить, мы ведь душевно-телесные существа. Представьте себе, что вам очень смешно, но вам запрещают смеяться, или вы хотите выразить своё негодование, но вы не можете никак внешне проявить. Вы встретили человека, которого вы любите, а вам разрешают беседовать с ним только через стекло, вы не можете даже прикоснуться к нему. Сразу чувствуется изъян, ущербность. Мы всегда выражаем все свои чувства, и глубокие, и поверхностные. И все это рождает установившиеся бытовые обряды: поцелуи, рукопожатия, рукоплескания, все что угодно. Более того, обряд служит для поэтизации, украшения наших эмоций.

Скажем человека, который стоит над гробом, может охватить ужас, он может прийти в состояние, близкое к помешательству. Но вот приходит обряд, и он начинает читать какой-то плач. Сейчас уже, правда, редко бывает, но в деревнях в Сибири, я встречал такие вещи. Женщина стоит и причитает, так, как причитала ее мать, ее бабка… Я наблюдал, как этот речитатив, это пение вдруг ее эмоции не гасит, а… просветляет, делает совсем иными. Если кто из вас бывал на отпевании церковном, – хотя это у нас и не всегда красиво совершается, – но это совсем иное, когда человека несут, куда-то засовывают и все. Вдруг что-то снимается, эмоции поднимаются ввысь. Вот что такое обряд.

Кроме того, обряд объединяет людей. Люди пришли в церковь молиться, они встали вместе на колени… Это состояние души охватывает всех вместе. Конечно, есть люди, которым это как бы не нужно. Но я таких не встречал. Многие говорят, что им не нужно. Но на самом деле, если вера пронизывает их жизнь целиком, по-настоящему, то для них это необходимо.

Другое дело, что обряд меняется, что с течением веков он трансформировался неоднократно. Скажем, сейчас в Африке литургию совершают при звуках тамтамов, чуть не танцуя, а где-нибудь в протестантских странах крайне упрощённое богослужение. Причина – другая психология.

Я рассказывал, по-моему, как один мой знакомый писал мне из Парижа, что осматривал соборы (он долгое время не был во Франции, потом вернулся и пошёл по соборам), он вдруг понял, что они брошены, как будто бы здесь живёт другое племя, исповедующее другую религию. Гигантские готические алтари пустуют. И где-то в углу, собиравшиеся группы верующих на маленьких столиках совершают по-французски литургию. А вся эта средневековая помпа никого уже больше не интересует. Она не нужна. Туда собираются на похороны президента или что-нибудь в этом роде. Наступила иная фаза в религиозном сознании. И тем не менее совсем обряд из жизни не ушёл. Наиболее упростили его баптисты, но, если вы пойдёте к ним на собрание, вы увидите, что элементы обряда все равно у них остались.

Только не надо, я ещё раз повторяю, путать главное, существенное с второстепенным. Вот из-за этой путаницы возникает церковный формализм. Он очень много принёс бедствий вообще Церкви и в частности Русской Церкви. Вы знаете, что в 17 веке от неё откололась наиболее активная, наиболее энергичная масса людей, может, даже ядро церковной массы, – только на том основании, что люди крестились не так. Этим самым Русская Церковь была надолго расшатана, обескровлена. Раскол старообрядчества сказался даже в 20 веке. Потому что наиболее сильные люди ушли из церкви. Почему? Они решили, что основа христианства заключается в этих вещах и за них нужно умереть.
И наконец следующий вопрос:

Вероисповедание, в отличие от философских взглядов, чаще всего зависит от внешних обстоятельств, от того, где человек родился и вырос. Вероятно, большинство ревностных христиан были бы в Турции мусульманами, итальянец, выросший в русской семье – православным, а не католиком, и так далее. Не заблуждение ли тогда считать единственно истинной свою веру, другие же – ложными? Но и усреднённая «вера вообще» кажется чем-то совсем искусственным и мёртвым вроде эсперанто. Как разрешить это противоречие?

А.М. – Во-первых, это не совсем точно, что вера человека исключительно зависит от обстоятельств. Разумеется, мы все связаны с воспитанием, окружением, страной, культурой. Но в языческом мире были христиане. И они не только жили в иноверческом окружении, но они терпели ещё гонения за это в течение ряда веков. Когда появился ислам, он тоже появился в языческой среде и распространялся вовсе не потому, что кругом люди верили в единого Бога. Мусульманам приходилось пробивать дорогу исламу. Поэтому здесь нельзя ставить в обязательную, прямую и жёсткую позицию веру и обстоятельства. Более того, буддизм возник в той среде, где, в конце концов, не был принят и был извергнут. Как вы знаете, буддизма в Индии фактически нет. Христианство родилось в недрах иудаизма, который в своей значительной части остался на позициях Ветхого Завета.  Религия Авесты, зороастрийская религия возникла в Персии, где она теперь не существует, она перекочевала в Индию. В общем, такой связи жёсткой нет.

Второе: можно ли считать свою веру единственно истинной? Этот вопрос опять продиктован статическим пониманием веры. Богопознание – это процесс. Человек смутно чувствует реальность Бога – это уже вера, какая-то начальная ее ступень. Если люди чувствуют величие духа до такой степени, что почитают майей, иллюзией, бредом окружающий мир – это только один из аспектов веры. Если мусульманин верит в единого Бога как властителя истории и человека, он тоже исповедует по-своему истинную веру. Святитель Иннокентий Херсонский, русский проповедник 19-го века сравнивал Бога с солнцем, а людей различных вероисповеданий с жителями различных поясов Земли. Если где-то у полярных льдов не видят Солнца по полгода, и оно доходит до них в слабом отблеске, то на экваторе оно палит с полной силой. Точно так же в историческом развитии религий все больше и больше наращивалось приближение к Богу.

Итак, мы можем сказать, что ни одна из религий не является абсолютно  ложной. Все они несут в себе какой-то элемент, фазу или ступень к истине. Разумеется, в различных религиях есть понятия и представления, которые христианское сознание отметает. Например, понятие о том, что земная жизнь не имеет никакой ценности.  Понятие, развившееся в недрах индийских религий. Мы не принимаем такой концепции, но мы не считаем, что мистический опыт Индии и вообще вся ее религиозная традиция ложна. Более того, в недрах самого христианства могут возникать ложные аспекты, скажем, обрядоверие, начетничество. Скажем, какой-нибудь инквизитор, который считает, что, сжигая еретиков, он совершает дело Божие, – он же тоже ослеплён роковым заблуждением, но не потому, что ложно христианство, а потому, что человек сбился с пути.

Мы, будучи христианами, верим и знаем, что все эти аспекты христианство в себя вобрало и в себе содержит. Таким образом, оно уже является не религией, а сверхрелигией. В виде образа можно себе представить так, что все религии – это руки человеческие, простёртые к Небу, это сердца, устремлённые куда-то ввысь. Это поиск Бога, и догадки, и прозрения. В христианстве есть ответ, который люди должны уже усвоить, реализовать и дать в свою очередь ответ. Ответом будет вся наша жизнь, все наше служение, все наше бытие.